Цикада и сверчок (сборник) - Кавабата Ясунари - Страница 86

Послышались шаги на лестнице. Такитиро и Сигэ поднимались в соседнюю комнату. «Наверное, будут спать под электрическим одеялом: холодно старикам», – подумала Тиэко.

– Тиэко, теперь эта постель согрелась, я пойду на другую, – шепнула ей Наэко.

Позднее Сигэ слегка раздвинула фусума и заглянула в комнату, где спали девушки.

На следующее утро Наэко проснулась очень рано. Она тихонько разбудила Тиэко и сказала:

– Барышня, эта ночь была самой счастливой в моей жизни. А сейчас я пойду, пока меня здесь никто не увидел.

Наэко угадала: ночью выпал легкий снежок.

Наверное, он то сыпал, то переставал. И теперь холодно искрился в утреннем свете.

Тиэко поднялась с постели.

– Наэко, вы ничего не захватили на случай дождя. Погодите минутку. – Она выбрала свой самый лучший бархатный плащ, добавила складной зонтик и высокие гэта и вручила Наэко.

– Это мой подарок. Приходите еще!

Наэко покачала головой.

Ухватившись за решетчатую дверь, Тиэко долго провожала взглядом удалявшуюся фигуру девушки. Наэко не оглянулась. На волосы Тиэко упали снежинки и тут же растаяли. Город еще спал.

Рассказы на ладони[106]

В долине было два пруда. Вода нижнего сияла, словно расплавленное серебро. Верхний же – будто вобрал в себя тень горы – отливал темной зеленью смерти.

Лицо было липким. Я обернулся и увидел, что примятые моими ступнями стебельки травы и листья низкорослого бамбука закапаны кровью. Капельки как будто шевелились. Горячая кровь сочилась из носа. Я развязал матерчатый пояс и приложил к лицу. Лег на спину. Лучи падали на деревья косо, листва была ослепительна.

Я сглатывал запекшуюся в ноздрях кровь. Стоило вдохнуть, как в носу начинало саднить.

Горный полуденный воздух стал тяжелым от пения цикад – они застрекотали разом, будто по тревоге. Минуту назад было тихо – и вдруг этот хор. Пошевелиться я не мог. Из пор сочился пот и разливался по телу. Стрекотание цикад, яркость зелени, тепло земли, барабанное биение сердца слипались в какой-то ком. Слившись – распадались. И тогда казалось, что небо всасывает меня.

«Ау! Ау! Где ты?»

Услышав голоса с кладбища, я послушно поднялся с земли.

Утром в день похорон мы пришли забрать прах деда, но в ту минуту, когда разгребали еще теплую золу, у меня вдруг пошла носом кровь. Мне не хотелось, чтобы видели мою слабость. Я приложил к носу конец пояса и скрылся с места кремации, поднявшись в гору.

Когда меня хватились и стали звать, я побежал вниз. Серебряный пруд запрыгал в моих глазах и исчез. Я скользил по прошлогодней листве.

«Что же ты пропускаешь самое интересное? Где ты был? Теперь дедушка уже к Будде поднялся. Посмотри-ка», – сказала бабка.

Пригнув стебли бамбука, я спросил: «Куда смотреть-то?»

Опасаясь, что бабушка заметит мой развязанный пояс и следы крови на лице, я все же приблизился к ней. На листке белой бумаги, который она держала на своей желтой измятой ладони, лежал небольшой уголек. Несколько человек уставились на него. Сначала мне показалось, что уголек чем-то похож на адамово яблоко, но тут же решил, что он похож на человечка.

«Вот, только что нашла. Точь-в-точь как дед. Положите-ка уголек в урну».

Вот мерзость-то! Нет, огонек радости уже не зажжется в слепых глазах деда, он не выйдет встречать меня на скрип отворяемых ворот. Так странно было смотреть на эту женщину, звать ее бабушкой – я никогда не видел ее в черном.

Стоявшая рядом урна была забита костями – ноги, руки, череп…

Ни изгороди, ни навеса – только узкая, длинная яма. Вот и весь крематорий. От прогоревших дров исходил жар.

«Пойдемте-ка к могиле. А то здесь воняет. И стоим на припеке», – сказал я. Я боялся, что у меня закружится голова и снова хлынет носом кровь.

Я обернулся – ко мне приближался мужчина с урной в руках. Он часто бывал у нас дома.

Собранный из ямы пепел, циновка, на которой сидели вчера на корточках после возжигания благовоний, – никто их не тронул. Все так же вонзался в воздух бамбук с повешенными на него серебряными бумажками.

Когда взрослые прошлой ночью бодрствовали возле покойника, он преобразился в зеленое мерцание, слетел с крыши храма, промелькнул по покойницкой и исчез в небе над деревней, издавая ужасный запах. Так говорили люди по пути к могиле.

Наша семья хоронила своих усопших в некотором отдалении от деревенского кладбища. А кремировали деда в самом дальнем его углу.

И вот мы у семейных надгробий.

Все это мне уже порядком надоело. Мне хотелось броситься на землю и вдохнуть синего неба.

Бабушка принесла большой медный чайник с водой, набранной в долине. Поставив его на землю, она сказала: «Муж составил завещание. Он велел похоронить его под самым старым надгробием». Слово «завещание» она произнесла с особой торжественностью.

Как будто желая опередить других, двое ее сыновей тут же сдвинули стоявшее на возвышении старое надгробие и стали копать. Яма получилась глубокой. Урна глухо стукнулась о дно.

Нет в смерти никакого смысла – пусть даже твой пепел возвращается к предкам. Жизнь, о которой уже ничего не помнишь.

Надгробие встало на место.

«Ну что, пора прощаться».

Бабка поливала из чайника крошечное надгробие. Тлели благовония, но под ярким солнцем дым не отбрасывал тени. Цветы тоже поникли.

Люди закрыли глаза и молитвенно сложили ладони. Я смотрел на желтые лица. Вдруг они исчезли.

Дед жил, а потом умер.

Правая рука напряглась, словно я сжал пружину. Кости захрустели. В руке – маленькая урна.

Жизнь деда не удалась. Он женился по настоянию родителей. В деревне его будут помнить. Так говорили на обратном пути. Слушать все это было тошно. Печалился о нем только я.

Деда лишился только я – те, кто остался дома, огорчались, но в то же время с любопытством заглядывали в будущее.

Глухо ударился о землю персик и скатился к моим ногам. Обратный путь проходил у подножия Персиковой горы.

Дед умер, когда мне было 16 лет. А написал я все это спустя два года, в 1916 году. Сейчас я переписал рассказ, немного поправив его. Когда тебе 51 год, переписывать то, что написал в восемнадцать, весьма поучительно. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что ты пока еще жив.

Дед умер 24 мая. Однако действие рассказа перенесено на июль. Это вроде бы понятно по ходу действия.

Как я уже писал в «Дневнике рукописей» (издательство «Синтёся»), часть рукописи пришла в ветхость и была утеряна. Между словами «От прогоревших дров исходил жар» и «Пойдемте-ка к могиле» были еще две странички из моего юношеского дневника. Но я не стал восстанавливать их.

Перед «Собиранием праха» я написал вещь под названием «Письмо в родную деревню». Там я обращаюсь к деревне деда на «ты», как если бы она была живым существом. Эта вещь представляет собой письмо юноши из интернатского общежития. Так, пустяковина – ребячьи эмоции. Приведу то место, которое имеет отношение к рассказу.

«…Хотя молился о тебе с таким жаром, на днях узнал о том, что дедов дом, его усадьба – проданы. Еще раньше ты наверняка видела, как торговец забирает сундук и шкаф из сарая. После того, как мы разлучились с тобой, мой дом стал дешевым постоялым двором для всякого сброда. Слышала ты и о том, что еще позже хозяйка умерла от ревматизма, и тогда дом превратили в кутузку. Вещи из сарая разворовали, кладбищенский холм подрыли со всех сторон и стали подбираться к Персиковой горе. Близится третья годовщина смерти деда. В алтаре Будды с поминальными табличками предков мыши устроили туалет».

Стояло лето. Бутоны лотосов в пруду Синобадзу, что в токийском парке Уэно, раскрывались по утрам с приятным потрескиванием.

Это случилось вечером на невысоком мостике, переброшенном через пруд. С мостика было принято любоваться луной. Люди, пришедшие вкусить вечерней прохлады, облепили его перила. Их головы были похожи на бусинки четок. Дул южный ветер.