Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 21

• Предыдущая
• 21/88
• Следующая

— Что она немка, известно всем, — говорил гость. — Ну, а Пётр Фёдорович? Его мать Анна и та была русской лишь наполовину.

Михаил Артемьевич остановил:

— Не будем носиться с кровью. От сего исходит, знаете, запашок…

— Никакого запашка нам не нужно! — гость из-за живости настроения встал. — Мы лишь сделаем пометку: Пётр Гольштейн-Готторп, на четверть русский, и истая немка, кстати, его троюродная сестра София Фредерика, то бишь Екатерина произвели на свет Павла, коего ни один немец не мог бы не признать немцем. Эта кровь в дальнейшем сливалась опять же с германской, главным образом, кровью, но никогда — с русской! Опережаю ваши возражения! — Байбарин напомнил, что сам заявлял о признании факта: были и есть немцы, чьи заслуги перед Россией неоспоримы. — Однако заслуги перед нею и перед самозваной династией — вещи разные! Скажите, — обращался он к Калинчину, — как помог прогрессу господин Штюрмер своей ревизией Тверского земства?

Прокл Петрович имел в виду событие, относящееся к 1903 году и отражённое в тогдашних газетах. Верховная власть, полагая, что ученикам полезнее то образование, которое дают церковноприходские школы, предпочитала их земским. Новоторжское уездное земство Тверской губернии, руководимое людьми раболепными, выказало свою верноподданность — выступив за передачу земских школ в ведение Святейшего Синода. Этим возмутилось губернское земство, которое холуйством не отличалось, и, поскольку школы переходили к Синоду, заморозило свои кредиты на них.

Тогда вмешался самодержец Николай Второй. По его Высочайшему повелению Тверское губернское земство ревизовал Штюрмер, помощник уже упоминавшегося фон Плеве. Члены земской управы были устранены от должностей, которые заняли люди, угодные власти. Кроме того, Штюрмер выслал из губернии «вредно влияющих лиц».

Первыми с публичным одобрением принятых мер выступили Нижегородский губернатор Унтербергер и предводитель нижегородского губернского дворянства Нейдгарт…

Монарх, со своей стороны, оценил заслугу Штюрмера, назначив его членом Государственного совета по департаменту законов. Впоследствии царь сделает этого человека председателем Совета министров — по этому поводу французский посол в России Палеолог напишет, что Штюрмер «ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить».[8]

Мы по необходимости несколько отвлеклись, меж тем как Михаил Артемьевич, человек либеральных взглядов, высказывался за земские школы и за то, что земствам должно быть предоставлено больше прав. Что до Штюрмера, то о нём он слышал от своего родственника, проживающего в Ярославской губернии. В бытность Ярославским губернатором Штюрмер обнаружил нечистую любовь к презренному металлу.

Байбарин, поспешно кивнув, сказал:

— Назовите наугад любую нашу губернию — и почти наверняка губернатор окажется немцем! Вы только представьте, — сказал он настойчиво-просительно, — а что если при таких делах не являлось бы тайной: с 1761 года, с Петра Третьего,[9] Россией правят самодержцы Гольштейн-Готторпы? Что мы имели бы? Вдумайтесь!

Было видно, что Михаил Артемьевич вдумывается. Гость нетерпеливо продолжил:

— Если бы в войну с Наполеоном, в другие войны общество, народ знали, что слова: «За веру, царя и отечество!» — означают: «За Гольштейн-Готторпа и его вотчину»?[10]

В комнате, освещённой люстрами с восковыми свечами, беседовали два человека. Один расположился в кресле, другой устроился за изящным письменным столом. Жаром прожорливых печей перенасыщало вместительный крепкий дом, а кругом него воздух был выстужен до мёртвого каления, вширь и вдаль отсвечивали под строгой луной снега, над ними курилась сухая морозная дымка, и оставленный зайцем помёт через минуту превращался в россыпь твердейшей гальки. Поглядеть оттуда, из глухой январской степи, на горящие окна усадьбы, и пронижет чувство уверенной, сгущённой жизни, что господствует средь отчуждённости темноты и непереносимого холода.

Калинчин, размышляя, проговорил:

— Но терпели же Екатерину Вторую — зная, что немка.

Замечание, по-видимому, только обрадовало собеседника:

— А вы учтите — как щедро она задаривала знать! И вообще всё дворянство какими одарила привилегиями! Эти люди быстро увидели, насколько им стало благоприятнее при ней. Немаловажно и то, что она оказалась одарённым правителем, и ей сопутствовал успех во внешней политике. Но в стране, тем не менее, разбушевалась Пугачёвская война, трон под Екатериной зашатался. Помимо других причин, народ подхлёстывало на войну то, что царица — немка. Недаром Емельян противопоставился ей в роли русского государя Петра Фёдоровича, — последние слова Байбарина окрасила горькая ирония. — Если бы народ, — вырвалась у него вся пронзительность сожаления, — если бы народ знал, что действительный «Пётр Фёдорович» плохо говорил по-русски, что его папаша «Фёдор» был на самом деле Карл Фридрих…

За зашторенным окном тихо запел ветер, он наращивал силу и разыгрывался по равнине, вылизывая промёрзшие плотные снега, жемчужно-серые и мерцающие в темноте. Калинчин, подойдя к окну, отвёл портьеру в сторону.

— Побеги «снежных растений», — так он выразился об узорах на стекле, — пошли вверх. Значит, морозы продлятся.

Прокл Петрович, будто они говорили о морозах, продолжил тоном подтверждения:

— Конечно!.. Потомки Екатерины не были умелыми правителями. Их неуспехов страна не простила бы Гольштейн-Готторпам. Следовали бы войны, подобные Пугачёвской, и…

Калинчин вернулся к письменному столу, имея такое выражение, словно для того, чтобы сесть за него, требовалась особенная осторожность:

— Но ведь это же сплошь усобицы! К нашему времени не осталось бы ничего… — он указал рукой вправо, а другой — влево.

— Что я и хотел до вас довести! — гость повторил его жест: — Великой державы с её необъятностью от Балтики до Тихого океана, с бескрайним разлётом на север и на юг — не было бы! В её нынешнем виде и внутреннем состоянии, — уточнил он со сварливой твёрдостью. — Ибо она почти полтора века держится на пошлом обмане! Народу непристойно втирают очки, будто управляют им русские Романовы.

Михаил Артемьевич прищурился, глядя на малахитовый письменный прибор, и с многозначительностью сказал:

— Картина, однако-с!.. — затем сосредоточенно взял со стола колокольчик. — Что же я… пора и закусить перед ужином…

Слуга средних лет, держащийся очень прямо, принёс пузатый графинчик водки, солёные помидоры, грузди, сельдяные молоки со свеженарезанным луком, политые лимонным соком и обильно поперчённые.

Приятели пропустили по рюмке, и, когда остались одни, Прокл Петрович, высосав налитой ядрёный помидор, сказал:

— Всё совершенно логично! Самодержец держится на обмане, и потому меня, приехавшего с жалобой на обман, прогнали и унизили.

— М-мм… — Калинчин помотал головой. — Слишком упрощаете. Это называется вульгаризация.

— Отчего же вульгаризация? — Байбарин, на минуту отрешившись, полузакрыв глаза, высосал второй помидор. — Глядите в корень! Гольштейн-Готторпы знают, что распоряжаются страной, а правильнее — владеют вотчиной, — используя чужую фамилию. Знают, что если это откроется народу, он будет не особенно доволен.

Так как же, при таком важном, страшно важном обстоятельстве, они могут считать народ своим, испытывать к нему участие? В тесные черепа этих не блещущих способностями ограниченных немцев вместились Белосельские-Белозерские с их понятными аппетитами, но ни за что не вместится образ народа-исполина. Для них это неинтересная тьма-тьмущая безгласных, что существует, дабы приносить доход и, по приказу, превращаться в послушные полки.

С точки зрения Гольштейн-Готторпов, — вывел хорунжий, — было бы бестактно, некрасиво и, кроме того, даже опасно встревать между Белосельскими-Белозерскими и русской чернью, на которую те, в силу происхождения, имеют гораздо больше прав.

• Предыдущая
• 21/88
• Следующая