Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 48

Если написанное о Февральской революции, об отречении Николая Второго уподобить огромному стогу, то иголка, до сих пор в нём не отысканная, наведёт на мысль о шиле в мешке.

Почему монарх, столь упрямо отстаивавший самодержавие, вдруг, казалось бы, безвольно отдал империю — «будто эскадрон сдал»? В 1905 размах вскипевших страстей был пошире. Восстания на нескольких боевых кораблях, солдатские бунты, возникновение советов рабочих и солдатских депутатов и провозглашение вдоль Сибирской железной дороги Читинской, Иркутской, Красноярской «республик», поджоги помещичьих усадеб по всей стране, всероссийская стачка, забастовки, когда перестали ходить поезда и министры добирались к монарху в Царское Село морем, баррикады в Москве… В то время Николай отнюдь не противился энергичным мерам, не запрещал войскам открывать огонь.

А что же в Феврале? Сложившаяся ситуация существенно отличалась от предыдущей. Отличалась тем, что стало совершенно очевидно и для иностранцев. Английский посол Джордж Бьюкенен в канун революции сказал Николаю напрямую: между императором и русским народом выросла стена…

В 1905 не было войны с Германией — и Мин, Риман, Меллер-Закомельский, Ренненкампф могли действовать так, как действовали их предшественники в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825. Тогда генерал Карл Толь предложил Николаю Первому очистить Петровскую (Сенатскую) площадь от мятежников артиллерийским огнём, царский адъютант Адлерберг передал Толю дозволение — и картечь споро разрешила вопрос. Точно так же шрапнель и пули спасли голштинскую династию в 1905-м.

Но в Феврале Семнадцатого достигли накала волнения, вызванные не только потерями в войне, но и ролью, положением, привилегиями немцев в России — то есть тем, что Амфитеатров назвал «германским владычеством». В этих условиях Государственная Дума, желавшая отобрать власть у императора, имела козырного туза. Непосредственным обстоятельством, которое заставило Николая отречься, стала угроза разоблачения. Государственная Дума могла бросить в разъярённые массы: «Вы возмущены тем, что царица — немка и при дворе процветает прогерманская камарилья. Но вы не знаете, что и царь — вовсе не Романов, а фон Гольштейн-Готторп! Его предок занял престол вопреки воле Петра Великого, перед которым родители Карла Петера Ульриха под присягой — за себя и своих потомков — отказались от притязаний на Российскую корону!»

Николаю нетрудно было представить, что произойдёт. Он знал, как уже и без того настроены люди, ему докладывали: «В семьях, мало-мальски затронутых политикой, открыто и свободно раздаются речи опасного характера, затрагивающие даже Священную Особу Государя Императора». Его уведомляли, что в столице по ночам появляются надписи на стенах: «Долой династию Романовых!» Министр внутренних дел Протопопов докладывал ему о недовольстве венценосцем в армии, о том, что «оппозиционно настроены высший командный состав и низший».

То, что царь и царица чувствовали над собой дамоклов меч, следует из фактов. В целях конспирации чета пользовалась в переписке только английским языком и стала зашифровывать фамилии: Протопопов фигурировал как «Калинин», Керенский — как «Кедринский».

Когда Николай выехал в Ставку и туда начали поступать телеграммы о беспорядках в столице, ему 26 февраля, во время воскресного богослужения, стало плохо (это при его всем известном крепком здоровье). Он записал: «Сегодня утром, во время службы, я почувствовал мучительную боль в груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота».

В Петрограде 25 февраля, во время митинга на Трубочном заводе, поручик Госсе застрелил агитатора, угрожавшего ему кулаком. Поначалу толпы рассеивались — чтобы вскоре собраться вновь. Появились красные флаги и плакаты: «Долой самодержавие»! Председатель Государственной Думы Родзянко телеграфировал царю и всем командующим фронтами: «В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца» (выделено мной — И.Г.).

Николай не может не ощутить, как уверенно, с сознанием, что за козырь у них в руках, его берут за горло. В неменьшей тревоге и царская свита: министр Императорского Двора Фредерикс, герцог Лейхтенбергский, граф Граббе, Дрентельн, Штакельберг, Цабель… (Позже станет известно, что особняк Фредерикса в Петрограде оказался первым сожжённым толпой в начальный день революции). 27 февраля на завтраке у императора было мало приглашённых, Николай, обычно любезный, больше молчал. Комендант императорского поезда полковник Герарди, беспокоившийся за семью в Царском Селе, попросил отпуск на несколько дней и получил его. На место Герарди был назначен подполковник Таль.

Обстановка меж тем накаляется, Дума усиливает давление на царя. Получена телеграмма от Родзянко: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». Николаю, таким образом, дают поразмыслить над словами «завтра будет уже поздно». Императрица, дети, больные корью, — в Царском Селе: не скрыться, не убежать! Зная, как в Москве едва не разорвали сестру жены Елизавету, Николай видит, что разыграется в Царском… Уже не толпа, швыряющая булыжники, а масса солдат с винтовками рванётся во дворец: лишь только упадёт последняя капля, грянет правда о том, что царь — фон Гольштейн-Готторп.

За обедом монарх и окружение несколько приободряются: им так хочется верить в проблеснувшую надежду. Генерал Иванов, слывший «поклонником мягких действий», рассказал, как ему удалось успокоить волнения в Харбине при помощи двух полков без единого выстрела. После обеда царь сказал Иванову, что посылает его с фронтовыми полками в столицу, назначив главнокомандующим Петроградским округом. Иванов доложил, что он уже год стоит в стороне от армии, но полагает, что далеко не все части останутся верны в случае народного волнения, а потому лучше не вводить войска в город, пока положение не выяснится, — чтобы избежать междуусобицы и кровопролития. Николай ответил: «Да, конечно».

Всё, на что он счёл возможным решиться: послать против восставших — причём с условием «избежать междуусобицы и кровопролития» — генерала с русской из русских фамилией Иванов.

Самым надёжным подразделением, выделенным Иванову, считался батальон Георгиевских кавалеров. Однако назначенный командовать им генерал Пожарский тотчас объявил офицерскому составу: в Петрограде он не отдаст приказа стрелять в народ, даже если этого потребует генерал-адъютант Иванов. (Чего же можно было бы ожидать от Пожарского — узнай он ещё и всю правду о династии?)

В столице тоже имели место попытки опереться на надёжные войска. Брат царя Михаил Александрович и участники экстренного совещания наметили привести часть пехоты и матросов, которые ещё их слушались, в Петропавловскую крепость и занять там оборону. Однако помощник коменданта крепости барон Сталь, вызванный к телефону, сообщил, что на Троицкой площади стоят броневые автомобили восставших и орудия, а на Троицком мосту — баррикады.

Обер-гофмаршал Высочайшего Двора граф Бенкендорф телеграфировал из столицы в Ставку, что гвардейский Литовский полк убил своего командира, а преображенцы убили командира батальона. Бенкендорф спрашивал, не желает ли его величество, чтобы императрица с детьми выехала ему навстречу. Николай велел передать, чтобы ни в коем случае не выезжали, что он сам приедет в Царское Село. Императорский поезд отправился из Могилёва ранним утром 28 февраля, на станциях следования к нему выходили урядники и губернаторы и угощали «жареными» слухами из Петрограда: убиты управляющий министерством путей сообщения Кригер-Войновский, градоначальник Балк, его помощник Вендорф, уполномоченный по хлебообеспечению столицы Вейс…

Положение в Петрограде и в самом деле стало таково, что военный министр Беляев и его секретарь Шильдер принялись жечь секретные документы. Новым органом власти провозгласил себя Временный комитет Государственной Думы. Толпы громили аптеки и магазины, чьи владельцы удостоились чести быть поставщиками двора. Теперь с их заведений сбивали деревянных двуглавых орлов, императорские монограммы, топтали их и сжигали. В Кронштадте матросы убили адмирала Вирена и десятки (по некоторым публикациям — более ста) офицеров, чьи трупы сложили штабелем.

Вечером 28 февраля царский поезд прибыл на станцию Лихославль, где к нему вышли начальник Николаевской железной дороги Керн и начальник жандармского управления генерал Фурс, от которых стало известно о захвате толпой Николаевского вокзала в Петрограде и о распоряжении по всем железным дорогам: эшелон с монархом задержать. На станции Бологое свита, следовавшая впереди, получила известие, что Любань занята революционными войсками, которые могут не пропустить дальше. В Малой Вишере к свитскому поезду вышел офицер железнодорожного полка, сказавший, что в Любани ждут две роты с орудиями и пулемётами. (Позднее выяснится: это было не так. Местная запасная часть разграбила на станции буфет, вот и всё). Когда прибыл императорский поезд и Николай услышал «новость», он без разговоров приказал повернуть назад. Не понятно ли, что его страшила вероятность стычки революционных солдат с охраной? Лишь только прольётся кровь, думские деятели решат: он перешёл к наступательным действиям. И тысячами листовок извергнется: «Доколе немцы будут безнаказанно лить русскую кровушку?!»

На станции Дно поезд остановился. Приближённые Николая, делавшие свои выводы из обстановки, с облегчением встретили решение ехать в Псков и были за то, чтобы пойти на уступки Временному комитету, сторговаться с ним. Монарх и не думает спорить, протестовать. От его имени из Пскова телеграфируют Иванову: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать. 2 марта 0 ч. 20 м.».

Генерал Иванов прибыл в Царское Село вечером 1 марта. Полковник Гротен доложил, что гвардейская рота перестала подчиняться и ушла в Петроград. К Иванову поступили и другие сведения, из которых следовало, что выход не в вооружённой борьбе, а в соглашении с Временным комитетом. Прибежавший начальник станции принёс весть, что приближаются восставшие тяжёлый дивизион и батальон первого гвардейского запасного полка… Генерал, предполагая, что, «если пойдет толпа, тысячи уложишь», распорядился уходить. Покинув с батальоном Георгиевских кавалеров Царское Село, он выехал в Вырицу. Позже решил проехать по соединительной ветке через станцию Владимирскую, что между Гатчиной и Царским Селом, на Варшавскую дорогу и посмотреть выделенный в его распоряжение Тарутинский полк, но на станции Сусанино (в других публикациях: Семрино) железнодорожники загнали эшелон в тупик. (По некоторым источникам, они повалили на пути товарные вагоны). Генерал составил шифрованную телеграмму на имя начальника штаба Верховного Главнокомандующего: «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер…»

Иванов послал подполковника генерального штаба Тилли с текстом в Царское Село, чтобы тот по прямому проводу передал телеграмму в Ставку. Вскоре Тилли доложил по телефону, что задержан, а затем Иванова известили, что выделенные ему войска с соизволения государя возвращаются в места дислокации.

Ещё до «соизволения» генерал Рузский своей властью (пишет С.С.Ольденбург, выделено им) распорядился не только прекратить отправку войск в подкрепление генералу Иванову, но и вернуть обратно в Двинский район уже отправленные с Северного фронта эшелоны. Главнокомандующий Северным фронтом Николай Владимирович Рузский, в чью ставку в Псков прибыл царь, оказался хозяином положения. (Императрица, узнав, что царский поезд в Пскове, записала 2 марта: государь в западне). Встречая на станции приехавших, Рузский до разговора с Николаем объявил его свите: придётся сдаваться на милость победителя. Под «победителем» он подразумевал Временный комитет Государственной Думы, но только ли его?..

Николай Владимирович не отличался знатностью происхождения, и ему не могли быть чужды слова Ермолова, обращённые к Александру Первому: «Произведите меня в немцы!» В продолжение своей карьеры Рузский насмотрелся на удачливость «фаворизированного племени» в России. Человек он был, по воспоминаниям Брусилова, «очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб своим соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались». Добившийся популярности, он знал, что, слегка переиначивая его фамилию, о нём произносят с национально-патриотическим пафосом: «Русский генерал!» Неудивительно, если он увидел перст судьбы в том, что ему досталась столь важная (если не решающая) роль в свержении немца с российского трона.

Вскоре в интервью газете, отвечая на вопрос, не ему ли обязана Свободная Россия предотвращением ужасного кровопролития (имелся в виду приказ вернуться посланным в Петроград войскам), Рузский заметит с улыбкой:

— Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той. Я — убедил его отречься от престола. (Цитирую по статье Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией». Выделено Солженицыным).

63-летний сутуловатый болезненного вида генерал вечером 1 марта вошёл в царский вагон, чтобы превратить самодержца в послушное существо. Вошёл представителем всех тех обиженных, кому выпало на протяжении полутора веков видеть, что не они — родные дети монархов-голштинцев. Рузский сознаёт выгоды своего положения, свою силу; он получил достаточно телеграмм от Родзянко и от начальника штаба Верховного Главнокомандующего М.В.Алексеева.

Тот с отъездом Николая из Ставки оказался у власти над всеми фронтами, над семимиллионной армией.

Михаил Васильевич имеет не меньший, если не больший счёт к династии, нежели Рузский. Происходя из семьи солдата-сверхсрочника, дослужившегося до чина майора, Алексеев обязан карьерой исключительному упорству, терпению, невероятной трудоспособности и усидчивости — тогда как некие иные обласканы и без того.

В русско-турецкую войну 1877-78 гг. Алексеев одно время состоял офицером для поручений при генерале Скобелеве, известном ненавистью к российским немцам. Существует историческая версия, что Скобелев готовил заговор, дабы совершить переворот и занять престол в качестве истинно русского монарха — вместо Александра Третьего.

Не тень ли Скобелева была с Михаилом Васильевичем, когда 28 февраля по его приказанию генерал Клембовский телеграфировал из Ставки главнокомандующим фронтами: «Частные сведения („частные сведения“: примечательный зачин, не правда? — И.Г.) говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие, войска примкнули к Временному Правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное Правительство под председательством Родзянко заседает в Государственной Думе; пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка».

На самом деле в столице в это время народ и войска буйствовали, толпы громили полицейские участки, а Временное Правительство ещё и не было провозглашено.

Рузский, заботясь о том, чтобы надёжнее затянуть удавку на шее Николая, перед его приездом в Псков велел передать в Ставку, что «просит ориентировать его срочно, для возможности соответствующего доклада, откуда у начальника штаба Верховного Главнокомандующего сведения, заключающиеся» в его телеграмме. За Алексеева, который «нездоров и прилёг отдохнуть», ответ подписал генерал Лукомский. В ответе сообщалось, что сведения «получены из Петрограда из различных источников и считаются достоверными».

Потом историки напишут, что М.В.Алексеев позволил создать у себя ложные представления о событиях в Петрограде, дал «сделать себя орудием свержения» царя. Будто у Михаила Васильевича и у самого не имелось стимулов для той бурной деятельности, которую он развил. Рузский беседовал с царём с глазу на глаз, когда в вагон доставили телеграмму Алексеева с образцом манифеста, предлагаемого Николаю для подписания. Главное здесь — написанные за царя слова «я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко». То есть монарху предложено скрепить своей подписью передачу власти в другие руки.

Не церемонится Михаил Васильевич! Ибо знает, что сделают с царём и его семьёй в случае разоблачения, — как знает и то, что и самому Николаю это известно. Тому уже дали понять, что распорядители на балу настроены серьёзно. Когда Николай велел сопровождавшему его дворцовому коменданту отправить Родзянко телеграмму, Рузский вырвал её из рук придворного, заявив, что здесь он сам отправляет телеграммы. Все переговоры по телефону и по телеграфу со Ставкой и с Петроградом генерал взял на себя. С.С.Ольденбург пишет: «Государь не мог сноситься с внешним миром; он, видимо, не мог, помимо желания ген. Рузского, покинуть Псков. Фактически он как бы находился в плену».

После длительной беседы с Николаем генерал передаёт Родзянко по прямому проводу: император выразил окончательное решение — «дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением Вам образовать кабинет». Телеграф отстукивает в ответ: «…то, что предполагается Вами — не достаточно и династический вопрос поставлен ребром». Генерала уведомляют: «Очевидно, что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит … народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно; войска окончательно деморализованы: не только не слушаются, но убивают своих офицеров».

Теперь Рузский знает цену тому, что передал Алексеев («в Петрограде наступило полное спокойствие, войска примкнули к Временному Правительству в полном составе…»). Но так ли неожиданно для Николая Владимировича, что открылась ошибка? Поверил ли он с самого начала в «частные сведения»? Не знал ли, для чего они — именно такие — нужны? Нужны же они, дабы осуществить главное: то, что пока не доведено до конца. Генерал спрашивает у Родзянко, «в каком виде намечается решение династического вопроса». Родзянко телеграфирует: «грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием».

Некоторые думские деятели сознавали, как будет зыбко положение нового правительства — утлое судёнышко легко может утонуть, — и посему хотели сохранить каркас прежней империи. Сторонниками конституционной монархии были, к примеру, Гучков, Милюков. Несовершеннолетний Алексей на престоле и брат Николая как регент (не имеющий власти), — служа фасадом, придавали бы новорождённому правительству видимость легитимности. Главное: немцы лишались покровителя-самодержца, и с их преобладанием можно было покончить без оглядок и оговорок. Вот что важно для Рузского и для Алексеева, которому разговор с Родзянко передали незамедлительно.

Михаил Васильевич не смущён тем, что распространённые им «сведения» из Петрограда, которые «считаются достоверными», оказались ложью. Не ему ли более, чем кому-либо, известно их происхождение? Что его сейчас интересует в сказанном Родзянко, так это сигнальная фраза — «ненависть к династии дошла до крайних пределов». Алексеев срочно посылает Лукомского передать по прямому проводу в Псков: необходимо разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. «Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России, — читает в Пскове с ленты генерал Данилов, начальник штаба Северного фронта. — Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать (разбудить царя и доложить. — И.Г.), так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены».

Вот как нетерпелив, как напорист Михаил Васильевич. Не отстаёт от него и Лукомский — в стремлении к цели, столь желанной для обиженных. Он телеграфирует Данилову: «…а теперь прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским детям, а затем начнется междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия».

Данилов, как и Лукомский, разделяет мысль, что царь должен покинуть трон: «едва ли можно рассчитывать на сохранение» государя во главе страны «с ответственным перед народом министерством». Вместе с тем Данилов не уверен, удастся ли Рузскому склонить монарха к отречению. На это следует весьма аргументированное пожелание Лукомского, «чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и Царской Семьи».

Алексеев, спеша и опасаясь, что Рузский не добьётся желаемого, направляет Главнокомандующим фронтами телеграмму, так охарактеризованную Лукомским, — она «по своему содержанию … вполне определенно подсказывала Главнокомандующим ответ, который начальник штаба желал, чтобы они сообщили Государю». Суть телеграммы та, что обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, кроме отречения царя от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.

Одним из фронтов, а именно Кавказским, командует двоюродный дядя императора великий князь Николай Николаевич. В своё время он был Верховным Главнокомандующим, пока царь не сместил его и сам не занял этот пост. Вряд ли Николай Николаевич с этим всею душой согласился, и обошлось без обиды. Как бы то ни было, он ещё и видит размах, мощь нависшей над династией угрозы. Он не верит, что Николай способен выкарабкаться, и отнюдь не расположен в довольно вероятной кровавой свистопляске заодно с ним терять всё. Тем более когда есть выход, который, как кажется, лично его не затрагивает. Удивительно ли, что великий князь призывает монарха к отречению? А в какую облекает это форму! «Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника» (выделено мной — И.Г.).

Интересная трактовка присяги. Ею верноподданный как будто бы обязывается хранить верность именно венценосцу Николаю. Ан нет! Оказывается, «долг присяги», «дух присяги» побуждают склонять царя к отречению — которое не предусматривается законами страны.

Не предусматривается — ну и что? Какие законы, какая присяга, когда страна-то — вотчина! Вотчина, через обман и нарушение присяги, данной Петру Великому, доставшаяся чужим, укоренившим в ней несправедливость: каковую русские генералы, наконец-то, могут устранить…

Среди Главнокомандующих один носит иностранную фамилию: Алексей Ермолаевич Эверт. Ему известно настроение войск Западного фронта, которыми он командует, обстановку он оценивает трезво и никакой возможности противостоять разбуженному движению, думским деятелям и русским коллегам не видит. Узнав мнение других Главнокомандующих, Эверт подписывает телеграмму Николаю: «На армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя … Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких».

Алексеев передал ответы Главнокомандующих в Псков в 2 ч. 30 мин. 2 марта. Поступила туда и ещё одна телеграмма — «незапланированная» — от генерал-адъютанта Хана Гуссейна Нахичеванского, командира отдельного Гвардейского кавалерийского корпуса: «До нас дошли сведения о крупных событиях; прошу вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха». Потом окажется — телеграмму от имени Хана Нахичеванского, который отсутствовал, отправил его начальник штаба полковник А.Г.Винекен. В воспоминаниях генерала Н.А.Епанчина «На службе трех Императоров» сказано, что «когда Винекен доложил эту депешу Хану, то последний настолько ее не одобрил, что Винекен после доклада ее ушел в свою комнату и застрелился».

Получивший депешу Рузский не счёл нужным показывать её царю. Ещё чего доброго отвлечётся от того, что телеграфировал Родзянко и что генерал повторил монарху, как нож к горлу приставил: «Ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов», «ненависть к династии дошла до крайних пределов…» Можно представить, как пристально, с какими чувствами следил Рузский за Николаем, когда тот читал с поданной ему ленты: «весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо — войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться».

Выходило — при сказанном о ненависти к династии — народ и войска понимают так, будто царь-то и хочет сдать их в руки немцам.

Далее следует более прозрачное высказывание: «В то время, когда народ в лице своей доблестной армии проливал свою кровь и нес неисчислимые жертвы — Правительство положительно издевалось над нами». Правительство — то есть Вы, самодержец Николай Второй.

Вот какой огонь горит. А выплеснись в него ещё и бочка масла: «Чего ж ему не издеваться над русскими, когда он — фон Гольштейн-Готторп»?.. А из Ставки уже и так нажимают: твои дети во власти взбунтовавшихся — и некому вызволить! Некому! Николай Николаевич заклинает спасти отречением жизнь Наследнику. Царь читает телеграммы Главнокомандующих, добавленную к ним — от Алексеева, чьё мнение уже достаточно известно (но кашу маслом не испортишь). Везде суть одна: отрекись, или… Подоспела и депеша от адмирала Непенина, командующего Балтийским флотом: присоединяется к «ходатайствам» о «немедленном принятии решения, формулированного председателем Гос. Думы» и тоже предупреждает о «катастрофе», если «решение не будет принято в течение ближайших часов».

С утра 2 марта Николай знает о присланной в штаб Северного фронта телеграмме Клембовского: «Известно ли вам о прибытии сегодня конвоя Его Величества в полном составе в Государственную Думу с разрешения своих офицеров и о просьбе депутатов конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании?»

Отборная охрана, обласканные, наделённые привилегиями гвардейцы: и те — против! Теперь. А что будет после разоблачения? Рузский, Алексеев, верхи армии, Родзянко куда как настоятельно дали и дают понять: не сделаешь по-нашему — станешь убийцей твоих детей! Монарх перед очевидностью: упорство приведёт только к одному. Рузский скажет ему об аресте, и народу объявят: принёсший России столько несчастий царь-немец, прятавшийся под русской фамилией, взят под стражу. Каким шквалом это отзовётся, неотразимо подкрепив и приумножив слухи о разгуле шпионажа, о германских пособниках, что до сего дня везде и всюду безнаказанно творили своё чёрное дело…

Николаю, который не может не быть во власти впечатлений, вручён полученный из Ставки образец манифеста об отречении. Рузский вызывает в вагон генералов своего штаба: Болдырева, Данилова, других. Все они — за немедленное подсказываемое царю решение.

В 15 ч. 2 марта императором подписаны ман