Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/85
• Следующая

– Тебя я обожаю, – сердито пробурчал Володя, – особенно когда ты не говоришь длинные речи.

Стуча когтями, в кухню пришел Шарик-Эрнс, несколько раз покрутился у Володиных ног и улегся. Варвара продекламировала, как всегда, неточно:

Она сердилась, на щеках ее горели красные пятна.

– А тебе я нужна знаешь для чего? – спросила Варя погодя. – Знаешь? Я, Вовик, умею слушать твои бредни не тогда, когда мне интересно, а когда ты хочешь выговориться, когда тебе нужно, чтобы тебя слушали. Я знаю и цену тебе, и цену мне. Конечно, все твое интереснее и важнее. А вот тебе все, что происходит со мной, совершенно неважно и совсем неинтересно. Все, что у меня, – все это непременно глупо. Скажешь, нет? И если желаешь, то вчера в одной книге я прочитала меткие слова, прочитала и запомнила: «В их отношениях наступила осень». Это про нас.

– Все-таки ты еще совсем девчонка! – снисходительно заметил Володя.

А вот именно этого не стоило говорить. Варвара обиделась, ушла и даже хлопнула дверью. Володя остался один со своими печальными мыслями и с хворым Шариком. И, надо отдать ему справедливость, как следует всыпал себе за свое равнодушие, за черствость, за хамство, за проклятый эгоизм, даже за подлость по отношению к тетке Аглае. Он сказал себе слова куда похлестче, чем давеча говорила ему Варя. Он поклялся прекратить это свинство. И разве он был виноват, что в то время, покуда поносил себя, потихонечку, как бы шепотом, в нем начали бродить давно, исподволь липнущие к нему мысли о возможности группировки болезней, о нарушениях химизма человеческого тела, и он крадучись, воровато, стесняясь сам себя, стянул с этажерки книгу Гамалеи, для того чтобы еще раз прочитать только один интересный абзац. Только один, напомнить себе идею, проверить...

Но тут же потребовался справочник – и, естественно, он не слышал, как Аглая Петровна открыла своим ключом дверь, как вошла к нему в закуток, как спросила:

– Обедать будем, юродивенький?

– М-м-м! – сказал он, перелистывая справочник.

– Варвара давно ушла?

– Кого?

И только по дороге к Постникову Володя вспомнил, что опять так ничего и не спросил у тетки.

Как странно было то, что он здесь увидел, как непохоже на то, чего ждал! В воображении рисовался ему Иван Дмитриевич и дома у себя жестким аскетом, живущим в унылой комнатке с койкой, столом да табуретками, среди книг, которых, по Володиному представлению, было у Постникова изобилие. «Предложит, конечно, чаю, – рассуждал Володя, – я, пожалуй, откажусь!»

Дверь открыл Полунин, в фартуке, в самом обыкновенном фартуке, какой надевала, хозяйничая дома, Варвара. А Ганичев был по животу повязан полотенцем, и еще какой-то незнакомый коренастый человек, очень загорелый, в жестком крахмальном воротничке, с лицом чуть калмыцким, тоже был повязан суровым широким полотенцем. И руки у всех троих, а у Ганичева и лицо, были в муке. «Чего это они?» – на мгновение даже испугался Володя, но его тотчас же посадили к огромному кухонному столу, за которым лепились пельмени. Постников, раскатывая тесто скалкой, кивнул Володе, Полунин сказал: «Вы познакомьтесь, Устименко с Николаем Евгеньевичем», а загорелый внимательно словно бы пощупал Володю взглядом и скороговоркой, окая, произнес:

– Очень приятно, здравствуйте, Богословский я.

Володя напрягся и вспомнил – эту фамилию не раз слышал он и от Полунина, и от Постникова, да и в городе часто называли Богословского – он был главным врачом в больнице в Черном Яре и там же заведовал хирургическим отделением. Об этом бритоголовом, мужиковатом докторе рассказывали много интересного, и Володя с любопытством стал приглядываться к «врачу милостью божьей», как высказался про Богословскою однажды нещедрый на похвалы Пров Яковлевич. Разговор же между всеми троими продолжался.

– И последнее, – говорил Полунин, – больше не стану вас тормошить, иначе вы сердиться будете. В истории медицины, если на то пошло, есть один честный человек, и имя ему – Время. Не согласны?

Богословский едва заметно улыбнулся.

– Ишь хватил! Один! Все тебя, Пров Яковлевич, заносит – один во всей истории медицины.

– Так ведь речь идет не о субъективной честности, а о другой, об объективной. – Полунин ловко швырнул несколько красиво слепленных пельменей на противень, посыпанный мукой, и посоветовал: – Ты, Николай Евгеньевич, проверь сам умственным взором. Самые честнейшие первооткрыватели, заблуждаясь, защищались, и самые честные люди, тоже заблуждаясь, противились неоспоримым нынче истинам. Я сколько лет живу и все думаю...

– Годы не мудрецов делают, а лишь старцев, не хвастайтесь! – заметил Постников. – По себе знаю.

Он отложил скалку и умело длинными пальцами принялся лепить пельмени. А у Володи они не получались – начинка вылезла сквозь лопнувшее тесто, края не слипались. Впрочем, никто этого не замечал или все делали вид, что не замечают.

Вода на плите уже кипела, Полунин вызвался накрывать на стол и позвал с собой в комнату Володю.

– Пельмени Постников готовит неслыханные, – говорил Пров Яковлевич, расставляя тарелки. – Едят их по-всякому, но здесь классика в чистом виде. Без пошлостей, без эклектики, пельмени без всякого украшательства. Водку пьете?

– Пью! – немножко слишком бодро солгал Володя.

– И умеете?

– А чего же тут уметь?

– Не скажите!

Таская из маленького буфета тарелки, рюмки, блюда, вилки, ножи, Володя понемножку оглядел всю комнату. Наверное, здесь было очень хорошо когда-то, но нынче все сделалось немного запущенным, чуть-чуть нежилым. Словно хозяину неинтересно было приходить сюда, словно он не то сегодня приехал, не то собрался уезжать. Ковер на полу лежал криво, портьера с оборванной подкладкой висела только на одном окне, скатерть нужно было доставать из чемодана. Книги лежали и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках. Лампочка не горела. А на письменном столе лениво потягивался кот, из тех, которых называют «помойными», ему здесь все разрешалось, и пахло тут не человеком, а котом.

– Пельмени у нас – традиция, – говорил Полунин, раскуривая папиросу, – раз в год, в день его рождения. Постников вдов, мы приходим без жен, всё по-холостяцки. Непременно поминаем Ольгу.

– А кто Ольга?

– Ольга Михайловна? Жена его покойная, вот взгляните.

Володя поднял голову и словно встретился взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины с пышными, наверное, очень мягкими волосами. Прическа у нее была странная, «дореволюционная», подумал Володя, в руке она держала стетоскоп.

– Тоже врач?

– Да. И очень хороший.

– А отчего умерла?

– Заразилась, – сильно затянувшись толстой папиросой, сказал Полунин. – В восемнадцатом году. В военном госпитале. В госпитале и умерла.

– Это как же? – спросил Володя.

И вдруг увидел фотографию Аллочки, той самой, которая говаривала про себя, что она «бабайки любит». Фотография была в красивой кожаной рамке с медными уголочками, и смотрела Аллочка вызывающе, словно бы утверждая, что она тут настоящая хозяйка, а не та, которая умерла в восемнадцатом году в госпитале.

– Что ж, – сказал Володя, попеременно взглядывая то на фотографию Аллочки, то на портрет Ольги Михайловны, – что ж, Иван Дмитриевич любил свою жену?

– Очень! – спокойно и веско ответил Полунин. – И нынче любит и помнит...

– Почему же здесь тогда Алла? – жестко произнес Устименко. – Вот фотография.

– Уже и осудили? – угрюмо усмехнулся Полунин. – Успели осудить? Тяжелый из вас произрастет фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди.

Володя хотел ответить, но не успел.

Иван Дмитриевич ногой распахнул дверь, внес огромную суповую миску. Перед пельменями выпили холодной калганной водки – по полной, обратившись к портрету. Слов никаких никем сказано не было; впрочем, знал покойную только Полунин. Пельмени были действительно удивительные – ароматные, легкие, страшно горячие. Постников каждому перчил «особенно», потчевал весело, говорил, что любит «угощение с хорошим поклоном». За калганной выпили перцовой, за перцовой пошла рябиновка на смородиновом листе, потом таинственная «гудаутка» – «всем водкам генерал-губернатор», как представил ее Иван Дмитриевич. Володя захмелел сразу, раскраснелся, замахал руками, уронил нож.

• Предыдущая
• 31/85
• Следующая