Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/143
• Следующая

Жовтяк подписал, прихлопнул грязной промокашкой и, чтобы не оставаться одному в кабинете, осведомился вежливо:

– Я – медик, а у вас какая… основная специальность?

Разбойник с большой дороги посмотрел на Жовтяка стальными глазами и сказал:

– Прыгуны мы, господин профессор. Сектанты, как нас официально именуют. А я – наставник.

– Так, так, – покачал плешивой головой Жовтяк. – Ну что ж, очень приятно. Буду надеяться – сработаемся.

В приемной скучный тенор опять запел:

Маланья шла за керосином,

Спуталась в воротах,

Петюха крикнул ей с овину…

– Проскурятинов, прекратите пение! – обернувшись к двери, строго ведет секретарь-прыгун. – Не в театре!

– А он – кто? – поинтересовался Жовтяк.

– Делопроизводитель у нас. Вообще парень ничего, но, как выражаются, чокнутый немного. Переселяет души.

Жовтяк опять испугался:

– Это в каком же смысле?

– Мышку в камень, господин профессор, камень в дерево, дерево в овцу. «Все смертно и все вечно», – слегка вытаращив глаза, сказал секретарь-сектант. – Такое у Проскурятинова вероисповедание. Никуда не денешься!

Геннадий Тарасович закивал головой, заторопился. Ему стало совсем жутко. И похоже все это было на дурной сон. А сектант-прыгун в это время говорил негромко:

– Еще бухгалтер наш – Земсков – тот бражкой поторговывает. Искусник, ничего не скажешь. Легкая бражка, кристаллическая, а на вкус – бальзам. Колбаски, желаете, достану – свиная, в топленом жиру, с чесночком? Ордерок вот оформленный подпишите…

Подписав ордерок на предмет какого-то обыска и изъятия, Жовтяк погрузился в бумаги, прочитал все приказы за последний месяц, подчеркивая красным в них то, что представлялось ему важным, сделал выписки в тетрадь и взглянул на часы. Было два пополудни. Попыхивая окурком сигары, он широко распахнул дверь и осведомился в приемной – есть ли кто-нибудь к нему. Часы в приемной ударили тоже два. «Я педантичен по-немецки!» подумал Жовтяк.

Первым в очереди к нему был мужчина, похожий на актера, пожилой, благообразный, с полным ртом золотых зубов. Кланяясь и улыбаясь и опять кланяясь, он поздравил господина бургомистра со вступлением в должность и напомнил ему, что они знакомы – он является директором Богодуховского кладбища.

– Да, да, кажется, – рассеянно и величественно произнес Жовтяк.

– Не кажется, а точненько, – кланяясь и улыбаясь, словно заводной, заверил директор. – Сколько вы у меня профессуры, бывало, хоронили, и сами на меня сердились, ты, говорили, Филиппов, подлец-жулик, говорили, смотреть противно. Ты комбинатор, с мертвого, говорили, и то последние портки снимешь. А у меня и правда, господин бургомистр, такое перенапряжение на кладбище в смысле участков захоронения, что и для такого человека, как вы…

– Ладно, ладно, – замахал суеверный Жовтяк, – я этого не люблю. И не помню я вас. В чем дело, говорите, у меня прием…

Бывший кладбищенский директор, шевельнув губами, спрятал золотые зубы куда-то внутрь себя и сообщил, что желает все захоронения на Богодуховском кладбище производить своими силами и при помощи своей рабочей артели. Подготовка могил, дроги, священник, кто «возжелает», – все от бывшего директора. Ну и, разумеется, похоронные принадлежности.

– Так как, – доверительно сообщил бывший директор, – у господ немцев с этим вопросом – организационные сложности. Ихние войска гробами, например, снабжаются из фатерланда. Стандарт!

– Ну что ж, – солидно поглаживая плешь, сказал Жовтяк. – Мы возражений не имеем. И поддержим. Дело вы задумали, конечно, большое, средства потребуются.

– О субсидии не ходатайствую, – потупившись, сообщил директор.

– Поднакопили?

– Так ведь куда денешься?

Геннадий Тарасович взял заявление, подумал и написал резолюцию с твердыми знаками и ятями, которые помнил неточно и потому расставил их наугад. Резолюция была положительная и благожелательная. Прочитав решение бургомистра, бывший директор кладбища, а ныне владелец похоронного бюро «Последний путь», поклонился, улыбнулся и еще раз поклонился, словно его опять завели. У Жовтяка же лицо стало печальным и выжидающим. Разумеется, он понимал, что рискует и даже очень рискует, но, рискнув всем, ему не имело смысла бояться пустяков. Благодарность – и только. Да разве сами немцы не понимали, что на их оккупационные марки прожить невозможно?

– Вот так! – с легким вздохом произнес Геннадий Тарасович.

Все еще кланяясь и улыбаясь, «ныне владелец», отвернувшись, вынул из бумажника и отсчитал гонорар бургомистру.

– Это что? – спросил Жовтяк строго.

– Пожертвование, – бойко ответил директор-владелец. – Мало ли нужд встречается. Вот я и прошу.

– Прекрасно! – кивнул Жовтяк. – Засим желаю здравствовать!

После кладбищенских дел он занимался крысиными ядами, выдал патент на производство суррогатного табака «Баядера», выгнал в толчки с яростной руганью старого и хорошо знакомого ему провизора Якова Моисеевича Певзнера за то, что тот просил освободить арестованную мать жены, велел своему секретарю-сектанту запаковать конфискованную свиную колбасу, наложил еще с полдюжины всяких резолюций и, заперев печать и штамп вместе с опечатанными бланками паспортов и разрешений на передвижение в пределах комендантства, твердым шагом крупного деятеля вышел на морозную улицу.

В бобровой боярской шапке с бархатным донышком, в шубе на хорьках с бобровым же воротником, не торопясь пересек он улицу и направился к тому казино «Милая Бавария», куда еще так недавно заходил только с черного хода, чувствуя себя последним нищим.

Теперь он был хозяином!

Как в давние-давние времена в ресторане «Гранд-отеля», сейчас сбросит он на руки почтительному швейцару шубу, весело и солидно посетует на мороз и, потирая руки, по коврам, кивая знакомым, войдет в залитую светом залу, взглядом выбирая столик поуютнее. Как-никак, если мерять по-старому, он городской голова, никак не менее…

И совсем позабыв давешнюю быструю мысль о том, что «он пропал и ему теперь крышка», бургомистр, профессор Жовтяк, в предвкушении добротного обеда, красивой подачи и учтивой обслуги, даже несколько помолодев от этих мыслей, зашагал быстрее и, спустившись на несколько ступенек вниз, распахнул перед собой зеркальную дверь казино.

Все было совершенно так, как ему представлялось в мечтах.

Где-то далеко, в ярком свете электрических ламп, играл струнный оркестр. Пахло добротной едой, немножко немцами – их офицерским одеколоном, сигарами. Швейцар в золоте, с бородищей, кинулся навстречу Геннадию Тарасовичу, и тот, потирая руки, как и предполагал, начал было сбрасывать шубу, но в это мгновение швейцар сказал ему быстро и злобно:

– Давай отсюда! Только для господ офицеров рейха, понятно? Давай…

– Позвольте! – мягко и строго отстраняя от себя швейцара, сказал Жовтяк. – Я бургомистр и каждому понятно…

В это время из-за угла появился немецкий солдат. Очень учтиво и очень кротко он выслушал объяснения Жовтяка, велел ему подождать и ушел за бархатную занавеску. Потный Жовтяк стоял в полуснятой шубе, с шапкой в руке. Немца не было бесконечно долго. Наконец появившись, он сказал опять-таки очень учтиво:

– Не разрешается. Уходить вон! Сейчас! Шнелль!

Геннадий Тарасович попытался придать своему лицу ироническое выражение, но толком оно не получалось. Натягивая рукав шубы, он уронил шапку. Солдат молча посмотрел на шапку и не поднял ее. И швейцар тоже не поднял.

– Во всяком случае, я буду на вас жаловаться! – сказал бургомистр швейцару. – И это вам даром не пройдет!

– Жалуйся! – негромко сказал швейцар. – Жалуйся, Жовтяк! Бургомистр! Иуда!

И аккуратно плюнул в урну для окурков.

Уже заполняя, согласно приказанию господина Венцлова, печатный бланк в комнате номер 9 группы "Ц", Степан Наумович Аверьянов твердо знал, что обязательство свое перед гестапо он сегодня же и во что бы то ни стало непременно нарушит. Формулировка «смертная казнь» ни в малой мере его не смущала. Почти позабытое за это время сладкое и захлестывающее бешенство опять накатило на него во всю свою мощь: теперь-то он докажет этой чертовой Аглае Петровне, какой это он «случайный человек в системе облоно». И пусть только кончится война, пусть только угонят отсюда этих фашистюг, он сразу же подаст в суд и потребует компенсацию за все эти годы, вот тогда ненавистная Аглая попляшет, тогда она увидит, почем фунт лиха, тогда ей вправят мозги насчет «распоясавшегося Аверьянова», как заявил тогда на суде этот молокосос юрисконсульт, представляющий, видите ли, интересы облоно…

• Предыдущая
• 49/143
• Следующая