Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/143
• Следующая

Какое-то жалкое, даже испуганное выражение мелькнуло в глазах Постникова – таких всегда невозмутимых, таких холодных и спокойно-насмешливых. Передернув плечами и ничего не ответив, не взглянув даже на прощание на Володю, Постников ушел, а Устименко через несколько месяцев вдруг вспомнил этот взгляд, и многое ему открылось, и многое он понял, и во многом себя упрекнул, хоть в те минуты возле здания военкомата мало чем он мог помочь доведенному до крайности человеку. А может быть, и мог бы?

Но так или иначе, а случай этот впоследствии не раз заставлял Устименку вмешиваться и возражать только для того, чтобы не повторилась беда, подобная той, которая стряслась с Иваном Дмитриевичем Постниковым. Ведь имел же он возможность доставить Постникова к тетке Аглае на грузовике военкома, а уж при тетке Иван Дмитриевич, конечно, не пропал бы!

Только к сумеркам, в пыли и грохоте артиллерийского обстрела, военкоматовские грузовики наконец вырвались на Старую дорогу. Здесь, болтаясь в кузове и подпрыгивая вместе с какими-то стульями и тумбочками, получил Володя горбушку черствого хлеба и большую банку малинового варенья, которое по какому-то странному стечению снабженческих причуд ели все, кто выезжал из города через Ягодное – слободу, где эвакуированные получали продовольствие…

Весь липкий от варенья, грязный и засыпающий на ходу, Володя увидел себя на станции Васильково – большом железнодорожном узле, среди длинных товарных составов, возле бревенчатой избушки. Потом он сделал еще шаг в сенцы и понял, что стоит перед теткой Аглаей.

– Узнаете, Аглая Петровна? – спросил ее военком, когда она вскинула на Володю строгие, измученные и все-таки прекрасные глаза. – Родственничка зарубежного доставил. Подходит?

– Ох, – сказала Аглая. – Ох, Володечка!

Она не шелохнулась на своей табуретке, она даже руку ему не протянула так чуждо было все ее существо всяким красивым сценам. Она только головой потрясла, чтобы поверить, поверила и спросила:

– Здоров?

– Здоров.

– А в чем это ты, в красном каком-то…

– Да в варенье, – сказал он. – Измазался…

Десятилинейная керосиновая лампешка снизу освещала ее серое от усталости лицо. Несмотря на жару и духоту, на Аглае был ватник, она часто вздрагивала – наверное, ее знобило, – но на Володин вопрос она ответила, что просто давно не спала.

– Бюро подкинуло мне работенку, – смеясь глазами, сказала Аглая. – Весь этот узел эвакуации – мой, бабье ли это дело? Попробуй одной водой напоить народ…

Рядом телеграфист в накинутой на плечи военной шинели выстукивал ключом, горящая махорка сыпалась из его самокрутки. В черном проеме двери рыдала женщина, потерявшая ребенка, ее уговаривали, она грозилась:

– Убьюсь, не могу больше! Убьюсь, люди!

– Голова болит, – пожаловалась тетка. – У тебя пирамидону не найдется?

Он порылся в карманах, хоть знал, что никаких лекарств нету.

– Деда Мефодия видел?

– Шампанское пьет, – сказал Володя. – Уходить нынче собрался.

– Седьмой бис – отправлять, Аглая Петровна? – осведомился из темноты суровый голос. – Или подождем?

– Выгоняйте! – велела Аглая Петровна. – Все выгоняйте, что только можно. Тучи бы нам, дождик бы нам, непогоду бы нам, – вдруг голосом колдуньи произнесла тетка, – чтобы дорогу не бомбили, сволочи!

Ночью действительно разразилась гроза, словно бы наколдованная теткой. Сначала в иссушенном воздухе только трепетали молнии, затем заурчал гром, потом полилось надолго, и станция Васильково ожила под этим проливным дождем, люди заговорили, забегали, где-то в укрытии, под «старым мостом», как объяснили Володе, даже сварен был энергией тетки Аглаи суп – в огромном котле, за пакгаузом умельцы свежевали быка, забредшего на людские голоса и убитого двумя винтовочными выстрелами, а в маленьком зале ожидания, оборудованном под операционную, глубокой ночью Устименко ассистировал красавцу и несносному балагуру хирургу Цветкову, оперировавшему пострадавших при бомбежках. Еще никогда Володе не случалось видеть раненых на войне ребятишек, зрелище этих страданий и этого непонимания случившегося, эти не руки, но еще ручонки, эти не ноги, но только ножки, исковерканные осколками, – все это вместе внушало ему ужас и злобу, и тем более были ему невыносимы шуточки Цветкова.

Негромко, так, чтобы не слышали сестры и санитарки, он сказал ему об этом и тотчас же удивился неожиданному ответу:

– Трепаться, коллега, лучше, нежели принимать валерьянку, а у вас, между прочим, такой видок, что с вами непременно и вскорости случится дамский обморок. Дело-то я свое делаю не слишком плохо?

Володя только пожал плечами: действительно, Цветков работал превосходно – точно, быстро, спокойно и удивительно расчетливо.

– Священнодействовать никому и нигде не рекомендую! – сказал Цветков, размываясь, когда раненых больше не было. – Меня от этого тошнит: «артист играет на нервах, художник пишет кровью, ваять, творить, опоэтизировать, умные руки хирурга, гениальные пальцы скрипача!» А вам, наверное, нравится?

Сбросив маску и шапочку, закинув энергическим и красивым движением русые волосы, чтобы не падали на лоб, он щелкнул портсигаром и, заметив, что Володя глядит на его руки, сказал:

– Трофейный! Я этого фашистюгу сам убил. Между прочим – золото. Когда будет куда – сдам на нужды войны.

– Как же вы его убили? – спросил Володя. Он внезапно почувствовал себя так, как будто Цветков уже кончил ту школу, куда его только что определили. – В бою?

Вишневые, «лук Амура», сильно вырезанные губы Цветкова дрогнули, но, словно раздумав улыбаться, он нахмурился и не торопясь рассказал:

– Детский крик произошел у нас в медсанбате. Едва развернулись и я спать залег в землянке – десант. А сплю я крепко, должен вам доложить. Проснулся – слышу большой джентльменский набор: ножами, сволочи, наших докторш режут, – потом выяснилось. У меня тогда коровинский пистолет был. А возле топчана – окошечко. Вижу фасонные офицерские сапожки. Стоит обер-лейтенант, любуется. Долго я целился, тут промахнуться нельзя. Согласно всем своим знаниям анатомии, так, знаете, атлас перед глазами и перелистал. Хорошо выстрелил, элегантно!

Только теперь разрешив себе улыбнуться, он раскрыл портсигар и предложил Володе:

– Возьмите! Турецкий табак.

– И сигареты сохранились?

– А я ведь их зря не курю. Только в исключительных случаях.

– В каких таких исключительных?

– А в таких, например, – словно отвечая на недавние Володины мысли, сказал Цветков, – в таких, коллега, когда не ногу приходится ампутировать, а ножку существа, еще даже не умеющего говорить, но уже пострадавшего от фашистских варваров. Вот в каких случаях… Понятно?

– Вполне. Но как же вы все-таки тогда выжили?

– А нас танкисты выручили. Тут же рядом в лесу оказались. Но только от медсанбата мало кто остался.

– Неужели и докторов…

– И докторов! – охотно подтвердил Цветков. – И Надежду Михайловну, старенькую нашу докторшу-терапевта, – ножом. Это ведь война особая, небывалая, тут удивляться нельзя, тут только задача в одном: всем уметь убивать, потому что убивать палачей докторам не противопоказано, а даже рекомендуется. Хотите выпить?

– Давайте! – охотно и весело сказал Володя.

Цветков вытащил из заднего кармана брюк фляжку и протянул Володе.

– На имена! – предложил он. – Меня зовут Костя. А вас?

– Володя.

– И сразу на ты! – предупредил Цветков. – Понятно? Короче, ты за меня, Владимир, держись, не пропадем. У тебя оружие имеется?

– Да я же штатский, – краснея, сказал Устименко.

– Я дам, у меня еще один такой «вальтер» в запасе. В Греции все есть.

И Цветков совершенно мальчишеским жестом – хвастливым и широким протянул Володе пистолет.

– Танкисты подарили, я им понравился, хотели у себя оставить, не вышло почему-то. На и помни доктора Цветкова – какого ты парня повстречал…

– А какого? – веселясь и радуясь неожиданной дружбе, спросил Устименко. – Чем ты такой особенный, Костя?

• Предыдущая
• 6/143
• Следующая