Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 74

• Предыдущая
• 74/143
• Следующая

– Ксения Николаевна! – воскликнул Володя.

– И она и Сашенька. Так что теперь твой Николай Евгеньевич осиротел. Один он.

– Фашисты убили?

– Якобы при попытке к бегству.

– Это точно, тетка?

– Точно, Володя.

Он был изжелта бледен, глаза его выражали горькое и мучительное недоумение. Аглая Петровна, рассказывая, все оглаживала его плечо ладонью. Вначале Устименко слушал тетку один, постепенно к диванчику подошли еще несколько раненых и больных. Когда Аглая Петровна рассказывала про Огурцова, Володя поежился. Все больше и больше делалось народу вокруг, в тишине Аглая Петровна рассказала и про то, как взорвано было казино, как хоронили гробы с кирпичами…

– Это в каком же городе? – спросил чей-то певучий тенорок.

– В городе, временно оккупированном войсками фашистов, – спокойно ответила Аглая Петровна, и чуть раскосые глаза ее твердо посмотрели на спрашивающего, твердо и немножко насмешливо – дескать, не спрашивай, юноша, чего не надо. И про приезд Дромадера она рассказала, и про массовые казни, и про то, как летят под откос поезда гитлеровцев.

– Значит, все едино, не придушить наш народишко? – спросил тот же голос, но сейчас он был исполнен восторженной радости. – Даже там, на той территории?

– Ни в коем случае, – произнесла Аглая и теперь уже ласково посмотрела на молоденького танкиста в тесной пижаме, который все пытался пробраться к ней поближе. – Нигде покорности фашисты не видят и не увидят никогда.

Стало вдруг душно; летчик Емельянов, оскальзываясь по паркету плохо подогнанным протезом, растворил окно. В апрельском, но еще морозном воздухе раздавались мирные звонки трамваев, сигналы автобусов, даже визг ребятишек, мчащихся на салазках с горы возле госпиталя, слышался здесь. Все задумались на короткое время, и в тишине Аглая Петровна попросила у кого-нибудь папироску. Десятки рук с коробками и портсигарами потянулись к ней. Володя удивился:

– Да ведь ты не куришь?

– И не курю, – подтвердила тетка. – Это так, для препровождения времени, как говорил дед Мефодий. – И похоже, очень похоже передразнила: Баловство!

Все молчали вокруг, только Москва спокойно дышала за окном.

– Вам бы доклад сделать о всем этом, – посоветовал скучный и всегда чем-то недовольный Сметанников из девятой палаты. – В конференц-зале для всего госпиталя.

Тетка ответила не сразу:

– Доклад – трудно. Я ведь не с чужих слов, самой досталось.

Твердые губы ее дрогнули, она крепко сжала Володино запястье и отвернулась. Устименко показал всем глазами, чтобы оставили их вдвоем. Теперь пришла очередь ему оглаживать Аглаю Петровну. Она молчала, только все вздрагивала и встряхивала маленькой своей гордой головой. Емельянов принес мензурку с валерьяновыми каплями, а погодя – кружку жидкого госпитального чаю. Аглая Петровна выпила и то и другое, усмехнулась и попросила, чтобы не судили ее строго, она ведь «псих» и лежит в нервном отделении. Впрочем, «накатывает» на нее редко, и направлена она сюда более «из чуткости», нежели но необходимости.

– Вам питаться надо без ограничений военного времени, – серьезно посоветовал летчик, – витамин "С", сало – первое дело от всех нервных болезней. Вон вы худенькая какая!

– Сало, конечно, прекрасная штука, – задумчиво ответила Аглая Петровна. – Замечательная.

Но было видно, что думает она о другом, и Емельянов, вдруг сконфузившись, ушел.

– Так-то, Вова, – тихо сказала тетка. – Огорчила я тебя…

– Не те слова, – ответил он.

– Да, слова не те. Те слова, милый мой, и не отыщешь. Одно я только знаю: вот отправили меня самолетом, почти насильно, на Большую землю, а здесь мне труднее, чем там, неизмеримо труднее. Понимаешь меня?

Володя кивнул.

– Там я хоть в самой малой, капельной мере, но способствую делу освобождения, прости за высокий стиль, а здесь я иждивенец войны…

– Ты-то?

– Я-то.

– Тогда кто же я?

Она быстро к нему повернулась. Он смотрел на нее яростно-несчастным взглядом, и она внезапно поняла, что все ею рассказанное он воспринял как упрек своему смирению перед болезнью, а последняя ее фраза об иждивенцах войны совершенно доконала его.

– Володька! – тревожно воскликнула она.

– Что, тетечка? – спокойно спросил он. И Аглая Петровна с нежностью и болью почувствовала, что спорить с ним и возражать ему бессмысленно, как бессмысленно было бы спорить с ней, очутись она на его месте, или с его покойным отцом – Афанасием Петровичем, доживи он до нынешнего дня. Все то, что она рассказала нынче, было для него не просто повествованием о страшных судьбах людей в фашистской оккупации, а обвинением его в бездействии, в сдаче на милость объективных обстоятельств, в том, что он так бешено ненавидел, – в вялости души.

– Володя, – опять сказала она. – Володечка, я же прежде, чем разбудила тебя, с твоими докторами разговаривала. Ты болен, тебе и думать нечего…

Он внимательно и немножко грустно на нее смотрел.

– Уж и думать нечего! – с усмешкой возразил он. – Болезнь моя, тетечка, пустяковая, сама по себе пройдет…

– Но доктора…

– А я сам, кстати, тетечка, доктор, и не такой уж дурной…

– Выбрось из башки своей глупой…

– Не выброшу! – спокойно пообещал он.

Аглая Петровна сердито пожала плечами.

– А Иван Дмитриевич? – неожиданно спросил он. – Разве я не мог тогда его вытащить?

– Как это вытащить?

– Возле военкомата я его встретил, – сказал Володя. – Впрочем, ты не знаешь…

«И не узнаю никогда, – печально подумала Аглая Петровна. – Разве этот фрукт расскажет? Ничего я теперь не узнаю – глупая женщина!»

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О всяком, – устало ответил он. – Кстати, тетечка, все эти размышления – чепуха. Вот Ганичев и Полунин размышляли насчет Жовтяка, а он в бургомистры вылез. Пакость это – размышления…

– Заносит тебя, мальчик, – с тихой улыбкой проговорила Аглая, – и круто заносит…

Сунув кисти рук в широкие рукава халата, она поднялась, Володя пошел провожать ее в третий корпус, где было нервное отделение. В госпитальном дворе было скользко и темно, в далеком небе над Москвой ярко горели звезды, оттуда доносился покойный звук истребителей, охраняющих столицу. Чтобы Аглая Петровна не упала, Володя крепко и бережно взял ее под руку, она вдруг, словно сама удивившись, призналась:

– Соскучилась я по тебе, дурачок.

– Ну да?

– А ты-то про меня хоть вспоминал?

– Конечно, – сказал Володя. – Разве тебя можно не вспоминать? Ты одна такая тетка на всем земном шаре.

И спросил быстро:

– От рыжей ничего не получала?

– Одно письмо вот теперь получила, после всех приключений, но только совсем старое, августовское еще. Вместе получила с твоими двумя. И от Родиона получила.

Володя молчал.

– Родион воюет, насколько я поняла, командует дивизионом, – сказала Аглая Петровна и подождала: ведь должен же он был спросить, что пишет Варвара. Но он не спрашивал. И Аглая добавила: – Жив-здоров Родион Мефодиевич.

У дверей третьего корпуса они остановились. Здесь неярко светила синяя лампочка.

– Вот тут мы и живем – психи, – морща губы, сказала Аглая Петровна. Живем и не работаем. Заходи в гости…

– Зайду, – пообещал он.

– Володька, ведь ты все еще ее любишь, – подняв к нему лицо, сказала Аглая Петровна. – Верно ведь, любишь?

– Ну? – неприязненно спросил он.

– Не нукай. И рано или поздно непременно на ней женишься. Так не мучай ни ее, ни себя. Отыщи и женись. Лучше раньше, чем позже…

– Самое времечко нынче женихаться, – с угрюмой усмешкой сказал Володя. – Отношения выяснять и женихаться.

– Мучитель дурацкий, – воскликнула тетка, и Володя понял, что она сердится. – Действительно, ригорист, как тебя раньше ругали. Пойми, не из сплошных выстрелов и атак состоит война. Ты же любишь ее, как же ты можешь так рассуждать…

– Ладно, – отрезал он, – чего там, тетечка, лишние слова говорить. Каждому свое. Я уж так устроен. Поправляйся и наведывайся, не чинись визитами…

• Предыдущая
• 74/143
• Следующая