Скажи изюм - Аксенов Василий Павлович - Страница 46

• Предыдущая
• 46/102
• Следующая

Этой компании только на язык попади, вздуют славу за считаные недели. Имя Жеребятникова и его снимки начали мелькать в европейских и американских фотоизданиях. Заинтересовались и в Бразилии. Никогда не состоявший в Союзе советских фотографов, Шуз стал главным идеологическим злыднем. Его клеймили на партсобраниях за мелкобуржуазный натурализм и намеренное очернение советской действительности. Шуз хохотал: какого фера эти шандалошки ко мне цепляются, пусть к своей сраной действительности цепляются, я человек простой, гребаться нанос, недетерминированный, что вижу, то снимаю, я же вам не писатель, в клоаку, не Джамбул какой-нибудь, воображенье отсутствует, шанды комиссионные!..

От него именно и пошел ернический аргумент братьев-фотографов: «Мы вам не писатели, к писателям своим цепляйтесь!»

Шуз ждал Анастасию, прогуливаясь по пустынному двору, подбрасывая льдышку носком великолепного шведского сапога, массивный и важный в тяжелом кожаном пальто с меховым воротником. По московским понятиям он выглядел настоящим богачом. Он хмуро чмокнул ее в щеку, явно показывая нахмуренностью, что сексуальных претензий не имеет. Ну, что случилось, Шуз? Тогда он вытащил из-за пазухи длинный западный конверт.

Сколько раз за последнее время она давала себе зарок «не психовать» из-за неверного «левака», паршивого сласто– и честолюбца! Неинтересный, в конце концов, тип, мелкий «центропуп» с единственным положительным качеством – преданностью этой его занюханной, задавленной властями фотографии. Вот ведь как в жизни бывает – не будь этого маленького положительного качества, он бы для нее просто не существовал, и, уж во всяком случае, руки бы не дрожали при вытаскивании из конверта плотной бумаги с какими-то водяными знаками.

Дорогой Шуз, читала она, человек, который передаст тебе это письмо, очень сочувствует нашему искусству. Можешь ему доверять, как мне, жмс. Здесь многие друзья жаждут изюма. Филип вызвался привезти. Продумай и реши, целиком на тебя, жмс, полагаюсь. Твой Ого.

Ну, разумеется, о жене ни слова, все посвящено «единственному положительному качеству».

– Что такое «жмс»? – спросила она.

Шуз в этот момент потягивал зубровку из плоской бутылочки.

– Ага, даже ты не знаешь. ЖМС – это «жуй малосольный». Лет сто назад мы с твоим фраером импровизировали на эту тему. Употребляется здесь, как я это секу, для подтверждения личности этого Филипа. Сечешь?

– Нет, не секу, – сказала она.

– Соси! – Он протянул ей плоскую бутылку. – Не хочешь? От валютной зубровки отказываешься? Ну, ты даешь, девка!

Он отхлебнул за себя и за Настю и вздохнул не без печали.

– Вот такая, фля, получается конспирация. Такая флядская навязывается нам игра этой шиздобратией. Охранка рыщет, мировая пресса свищет, тренированные курьеры курсируют. Короче говоря, сегодня вечером надо передать этому парижскому феру штуку «Изюма», и это сделаешь ты, дитя мое внебрачное, жертва аборта!

– Ну, знаете ли! – воскликнула тут Анастасия с неожиданной для нее самой интонацией академического возмущения, как бы отгораживая этой интонацией себя, советского научного работника, от подозрительной шараги. Воскликнув, однако, тут же смутилась, устыдилась, забормотала невнятное: – А я-то тут при чем, мне-то какое дело...

– А вот тут ты хезанула не в масть, дитя мое. – Шуз мягко взял ее под руку.

– Послушай, Шуз, выбирай все-таки выражения! – разозлилась она. – Все-таки с женщиной разговариваешь!

– А че я такого сказал, че такого сказал? – зачастил он, прикладывая руки к груди. Престраннейший вид – солидный пожилой дядька и мальчишески хулиганская мимика. – Кажется, веду себя культурно, не фалую. Я только что хочу сказать – ведь ты же Максова баба, поэтому я к тебе и пришел.

Попал в точку. Заалели нежные ланиты. Хоть и противно быть «его бабой», а все-таки приятно, когда это признается окружающими.

– Я бы тебя не попросил, если бы за мной не ходили, – продолжал Шуз уже серьезно. – Вчера оперативник Сканщин даже на вернисаж к Мише Каледину притащился. Счет пошел на миги, дитя мое, как в песне поется. «Фишка», кажись, прикрыть хочет всю нашу капеллу. Огород твой их обгреб, вот они и озверели, как осенние мухи. Хорошего ждать не приходится, хотя и остановить уже невозможно, потому что, как сказал поэт, «позорно и гибельно в рабстве таком, голову выбелив, спать стариком», и это офуительно верно.

В общем, Анастасия Батьковна, диспозиция такая. Сейчас я тебе дам одну «штуку», и ты ее спрячешь до вечера. Лады? В восемь вечера я везу тебя на коктейль к сенегальскому дипломату. Там будет Филип. Он начнет тебя кадрить, и ты кадрись, изображай из себя проблядь. С приема вы сваливаете, как будто на пистон. Не вздрагивай, жопа, я же сказал «как будто». Впрочем, ради благородного дела можешь и пульнуть. Авансом выдаю индульгенцию, и Максуха тебя поймет. Короче говоря, в течение ночи ты должна отдать Филипу нашу «штуку». На этом твоя миссия завершается. Ox-ox, опять заалели целочки, фригидочки... Эх, Настена, попалась бы ты мне лет двадцать назад!

Через несколько минут она уже волокла из шузовского багажника к лифту здоровенную, будто бетонную, плиту альбома «Скажи изюм!».

– Валерьян Кузьмич!

Капитан Вова Сканщин, трепеща, полыхая комсомольским задорчиком, скрывая гнусное похмелье, прибежал на квартиру батьки генерала в толстостенном доме с капителями, построенном для чекистов в сороковые годы.

День был праздничный – 5 декабря, годовщина незаслуженно забытой Великой Сталинской Конституции. В генеральской столовой сервирован был графинчик с закусочками. Планщин, облаченный в подарок болгарских коллег, меховушку без рукавов, потчевал соседа-отставника N, с именем которого связано укрепление социалистической законности в западных областях Украины и Белоруссии.

– Садись, Володя, – строго, но по-отечески одернул генерал порыв молодежи. – Налей себе, – зоркий взгляд левым глазом. – Вижу, не помешает. – После этого продолжил прерванный рассказ, замилел к старшему товарищу людскою лаской: – ...Так вот, Ефрем Семенович, форели мы ловили на тех ручьях, не считая. Весь улов отдавали Ибрагиму – каналья, конечно, скрывал, что балкарец, выдавал себя за кабарду, однако я, грешен, принимал его, уж больно повар был хорош, – и вот начинался пир под соснами Баксанского ущелья! Тут и шашлыки, и форель, и сыры, и все – подчеркиваю – свежайшее! Таков Северный Кавказ, Ефрем Семенович!

Вот оно откуда приплыло, кавказское-то вранье, с тоской прояснился Вова Сканщин. Чувствовал он себя – диссиденту не пожелаешь! Полез в карман за платком, визитные карточки дипломатов стали вываливаться. От генерала, конечно, не ускользнуло.

Ефрем Семенович, шамкая отжившим ртом, с лукавым вопросиком то и дело доставал из наркоматской пижамы дорожные шахматы – сразимся, дескать? В столовую иногда заглядывала генеральша, как две капли воды похожая на Георгия Максимилиановича Маленкова, молча интересовалась – суп подавать?

– Расставь этюдик, Ефрем Семенович, а мы на минуту посекретничаем с молодежью, – сказал генерал.

В кабинете он почему-то приложил руки к груди, движением почти женским. Ну, что? Нахулиганничали где-нибудь? В милицию попали?

– Объект вчера видел, – проникновенно заговорил Сканщин. – Проник вчера, Валерьян Кузьмич, в самую гущу. У монархиста Михайлы Каледина объект стоит на полке. Подробности в докладной, товарищ генерал, сейчас – ЧП! Готовится передача объекта за границу!

– Так... – Генерал мигом профессионально затвердел. – А вы-то сами, товарищ капитан, в каком качестве у Михайлы Каледина выступали?

Неужели уже в курсе, с тоской подумал Вова. Во-первых, по чину называет, плохо дело. Да ведь не могло же без стукача-то пройти такое – вернисаж. Горю, как швед. Эх, сейчас бы в сауну, а после бы к дорогой бы под одеяло, к Виктории Гурьевне...

– В качестве партийного работника, – уныло повинился он. – Как бы хозяин Северного Кавказа...

• Предыдущая
• 46/102
• Следующая