Скажи изюм - Аксенов Василий Павлович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/102
• Следующая

Такой довольно быстрый и не вполне вразумительный диалог как бы возвращал в прежние времена, когда где-нибудь на Арбате под джазовую пластинку и под хорошую «банку» общались, так сказать, «на межклеточном уровне». Оба были довольны, что так вот, без нажима, расшевелили прошлое. Ты, наверное, крестился? – спросил один другого. Не без этого. Извлечен был из-под ворота рубашки нательный крест. И я этого не избежал, хотя, признаюсь, иногда кажусь себе... Не продолжай, здесь то же самое...

Со вздохом облегчения «межклеточное общение» было завершено.

– Скажи-ка, Алик, – сказал тогда Максим, – что это за вздор тут Фима нес о переводе русской фотографии на западные языки? Он по-прежнему слишком много киряет?

– Он просто мудак и ремесленник, но ты... разве ты не слышал... об этом процессе?.. – Конский зачастил, как будто давно уже ждал этого вопроса: – Уж кто-кто, но ты, Макс, должен понять... ведь это же только ремесленнику покажется вздором... после стольких лет большевизма автоматический переход в западную фотографию невозможен. Поэтому и возникла идея так называемого «перевода». Не все русские вещи, увы, поддаются этой обработке, однако...

– Алик? Ты в порядке? – спросил Огородников. – Я думал, Фима шутит, а ты, кажется, и в самом деле серьезным стал мальчиком. Я вижу, вы тут все очень серьезными стали. Переведи мои «Щепки» на язык канадских чукчей.

– При чем тут «Щепки»? – с неожиданной жесткостью спросил Конский.

– Что-нибудь еще желаете, джентльмены? – спросил черный Ваня, давая понять, что засиделись.

Они вышли на Пятьдесят седьмую. Косая туча на бреющем полете шла вдоль улицы, таща за собой запахи нью-йоркской этнической гастрономии. У Конского под зажеванным рукавом часы были отменные – «Роллекс».

– Бемс, я в диком цейтноте! – сказал он.

– Я тоже, – сказал Огородников. – Напомни мне, как быстрее к «Фараону» прошлепать.

– К «Фараону»? Зачем тебе туда? – В голосе Конского снова прозвучало какое-то непонятное напряжение. Потом он взял Огородникова под руку. – Давай еще пяток минут прогуляемся вместе? Хрен с ними, пусть ждут. Слушай, ты знаешь, что о тебе сказали те люди в ресторане? У вашего товарища, говорят, вид типичного неудачника. Воображаешь? Физиономисты! Когда я им сказал, что ты – самый знаменитый советский фотограф, чуваки отпали. Слушай, Макс, честно говоря, я не совсем уверен, что ты принял правильное решение.

– Какое решение? – Огородников скосил глаз вниз на ведущего его под руку сквозь толпу Конского. Седоватая греческая шевелюра мастера красиво развевалась над молодым лицом.

– Ну, это решение, вносчихпых, ха-ха, такое русское выражение вспомнилось, ну, словом, твое решение остаться на Западе.

– Не было такого решения.

Конский отпал от огородниковского локтя.

– Позволь, но как же тогда понимать твое интервью? Ведь не собираешься же ты после такого – назад?

– Какое, впахменячихпых, Алик, интервью, я тебя не совсем понимаю.

– Да вот же, случайно у меня в кармане... – Конский вытащил не очень свежий номер эмигрантской газеты «Русская стрела».

«Бунт новой волны», – прочел Макс заголовок. Далее помельче: «Интервью со знаменитым советским фотографом Огородниковым». Еще мельче: «Вопрос. Скажи, Макс, какие сейчас тенденции превалируют в советском фотоискусстве? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, удушливая атмосфера социалистического реализма...»

– Май гуднесс, – сказал Конский, – я и в самом деле опаздываю. Где издательство «Фараон»? Честно говоря, не вполне помню, кажется, отсюда блоков десять на юг... «Фараон», хм, эта богадельня...

Он отстал и тут же был поглощен толпой. Огородников «поднял трость, подзывая такси», левой рукой держа перед глазами газету. «Вопрос. Скажи, Макс, возможен ли новый ренессанс в советском фотоискусстве? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, партийные бюрократы подавляют сейчас малейшие проявления творческой свободы... Вопрос. Скажи, Макс, совместимо ли творчество с коммунистической диктатурой? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, сдается мне, что творчество и коммунистическая диктатура несовместимы...»

Алик Конский обернулся на перекрестке и увидел, что длинный Ого садится в такси. Алик сильно провел рукой перед носом, как бы стирая изображение. Такси и в самом деле исчезло, вернее, влилось в желтое горбатое стадо других такси. Однако то, от чего хотелось взвыть, не исчезло – смрад пошлости. Чем дальше уходишь, тем чаще возникают эти смрад и грязь. Когда смотришь на все эти встречи, ланчи, диалоги, прогулки как бы со стороны, все вроде бы нормально, но чуть окажешься наедине с самим собой, тут же все покрывается невыносимым смрадом. Это все из-за слов. Ненавижу слова, как английские, так и русские. То, что не экспонируется, слова, невидимая гарь пошлости... Всегда с тобой...

...Среди всех прочих нередко вспоминается тот вечер в «Семи самураях», то есть то, что было тогда сказано, прошлой весной тем, с усиками, и тому, с усиками. Если экспонировать, получится вполне естественная сцена – жанр: затемненное и пустое японское кафе, два европейца с сигаретами, за ними – ящик видеоигр... Если же прокрутить тэйп – а кто поручится, что она не существует? – возникнет угарная зона пошлости. И самое противное, что все крутится вокруг Макса, дамит, впрочем, не самое противное, а просто противное, не более противное, чем все остальное.

Почему-то, едва лишь тот с усиками и в тренч-коуте, эдакий траченный молью вариант Роберта Тейлора из «Моста Ватерлоо», переступил порог японского ресторана, где Конский нередко ужинал, едва лишь они встретились взглядами, как стало ясно – оттуда!

Господин Конский? Простите, узнал, не мог удержаться от соблазна... ваш старый поклонник... конечно, я официальный представитель, но у вас, надеюсь... я рад, что нет предубеждений... и там, поверьте, у многих нет предубеждений... о, многое изменится, и в недалеком будущем... мощь нашего культурного потенциала... вы как истинный внеполитический артист... Россия, помните, Россия, Лета, Лорелея... кстати, о Максиме Огородникове: с ним, увы, не все так просто... Он вам никогда обо мне не рассказывал? Мы – полубратья...

Перед Конским сидел обаятельный международного склада мужик, похожий на писателя хемингуэевского направления, и разговор при всей его мерзости во время исполнения напоминал небрежное, но мастерское бренчание на пианино, и только когда он ушел, «Семь самураев» наполнились вонючим смрадом, из которого долго потом пришлось бежать, долго и безуспешно отмываться.

Огородников, пока ехал в такси и поднимался в лифте на двадцать четвертый этаж, все время был вздрючен донельзя. Из всего непростого, сказанного Конским, главным образом воткнулась в него «типичная внешность неудачника». Внимательно разглядывал себя во всех попадающихся на пути зеркалах и отражающих поверхностях. Неужели эта банда права? Всегда ведь считалось наоборот. Может быть, в последнее время все опускается вниз? Выше подбородок! Всегда была внешность нападающего в волейболе. Здесь не играют в волейбол, хм, может быть, то, что там считается внешностью удачника, здесь считается внешностью неудачника?

Президент издательства «Фараон» Даглас Семигорски знаком был Огородникову еще с 1972-го, а в его последний визит в Америку они даже играли в теннис, то есть с полным основанием могли друг друга называть короткими смашами: Даг, Макс, даг-даг; макс-макс...

– Скажите, Даг, в самом деле у меня внешность неудачника?

Мистер Семигорски, облаченный в потертую кордаройную тройку, сидел нога на ногу, с мягкой улыбкой в стиле «кордарой», то есть вельвет.

– Мы сейчас спросим у Марджи, – сказал он.

Вошла его секретарша, великолепная теннисная американочка Марджи Янг.

– Марджи фактически ведет все дела в лавке, – сказал Семигорски. – Кроме того, она талантливый начинающий фотограф. Марджи, ну а вы, конечно, знаете, кто такой Макс Огородников?

• Предыдущая
• 52/102
• Следующая