Кубики - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 27

Вообще Панкратов на улице был молчалив. Подолгу он разговаривал только с теткой Агатой, псом Сереженькой и экзаменуемыми школьниками. В остальном на все обращения он отделывался стандартной фразой: «Это философия». Но взаимоотношение с недругами требовало речи. Поэтому Панкратов и спросил про жизнь. Он заранее знал реакцию Горяева.

— Пошел на хуй! — крикнул недруг.

— Своим помахуй! — откликнулся на бегу Панкратов. Но в его кажущейся дерзости заранее была заложена мина проигрыша.

Горяев нехотя включился в перепалку:

— Махал бы я, да очередь твоя! — он тоже рассчитал ответы и знал, что последнее слово будет за ним.

— Хуй не веревка, мотать не ловко! — Панкратов уже миновал больше половины опасного участка, когда враг мог пуститься в погоню.

— А я махал-махал, тебе в рот попал! — крикнул Горяев.

Панкратов замычал, словно и впрямь ему в рот попали, и побежал дальше. Он догадывался, что теперь погони не будет.

Следующий двор был опасен мстителями. Там проживали родственники экзаменуемых детей. Панкратов подхватил с земли палку, в кармане куртки заблаговременно спрятал пустую бутылку. Мстители сидели на ящиках и пили пиво. Их было, может, пятеро, трое сидели спиной к Панкратову, но двое заметили его.

— Стоять! — крикнул ближний мститель и сорвался с ящика. Панкратов плаксиво искривил лицо, заверещал, как обезумевшая старуха, вытащил из кармана бутылку и швырнул в стену — бутылка вспыхнула звонкими осколками. Панкратов, издавая визгливые бабьи трели, принялся лупить палкой по стене. Заприметил кучу собачьих нечистот, захватил всей ладонью дряни и показал мстителям. Потом, не замолкая, помчался дальше. Один камень пролетел мимо его головы, второй пришелся в спину — не особенно сильно, но Панкратов взбрыкнул всем телом, словно его вздернули на веревках, нарочно завопил, вроде как от нестерпимой боли, и благополучно скрылся. Еще на бегу он провел ладонью по стене подворотни, чтобы очистить грязные пальцы. Потом Панкратов засмеялся — день складывался хорошо.

Третий двор был уже не страшен. Друзей у Панкратова не имелось нигде, даже приятелей не было, но в его родном дворе жил один, по крайней мере, доброжелатель — сорокалетний дурак Женя. Он одевался в военную форму и говорил всем, что закончил двадцать классов. Женя обычно носил с собой альбом для рисования, в котором малевал танки и самолеты. Техника рисования у него была детская, плоская. Обычно жильцы двора дарили Жене погоны или пуговицы, которыми он украшался. За это Женя делал вид, будто играет на скрипке. Еще он боялся собак, живых или игрушечных — без разницы, даже Сереженьки боялся, стоило просто рядом с ним гавкнуть, и Женя бросался наутек. В остальное время от рисования дурак считал пальцы.

— Давай танк тебе нарисую, — ласково предложил Жене Панкратов. Женя широко раскрыл рот и захлопал в ладоши. Панкратов Женю по-своему любил, он был единственным, кроме тетки, кто не сторонился и не презирал Панкратова. Женя доверчиво протянул свой альбом и горсть карандашей. Панкратов начал рисовать танк, но у него получалось еще хуже, чем у Жени. В обычной жизни, если Панкратов отпускал ум на волю, рука его рисовала всяких зверушек: зайцев или белок. Панкратов разозлился, бросил рисовать танк и коварно сказал: — Я лучше тебе вот что нарисую, — он перевернул лист, быстро изобразил какой-то четвероногий объем.

— Это собака, — сказал Панкратов, наклоняясь к Жениному уху. — Гав, гав!!!

Женя выпучил от ужаса глаза, отшатнулся и побежал прочь, смешно выбрасывая вперед ноги в кирзовых сапогах. Панкратов тщательно вытер об альбом грязную в нечистотах руку, оставив на бумаге коричневые разводы, бросил альбом на землю — Женя, когда забудет про собаку, сам вернется и подберет — после чего пошел пошел к себе.

Жил Панкратов ветхо и бедно. Квартирка без хозяина давно пришла в упадок, работать руками Панкратов не умел, а у тетки на хозяйство не хватало сил. Дом был старым, в стенах уже не было труб, они давно проржавели, и вода просто текла по известняковым сантехническим руслам, повторяющим форму изгнившего трубопровода. Стены часто подмокали, трескались и зелено плесневели, электричество то и дело трещало от коротких замыканий, но пожар не возникал только из-за удачного баланса сырости.

Панкратов завернул на кухню, чтоб перекусить. На плите была кастрюлька с супом. Возле плиты стояла маленькая табуретка — на нее для высоты влезала тетка Агата, когда готовила. Панкратов понюхал руки и пошел к раковине. На носик крана был надет резиновый хобот с пластмассовой лейкой — если повернуть на ней маленький рычажок, то лейка пропускала прямую струйку или же рассыпалась дождиком. Панкратов пустил струйку и вымыл руки хозяйственным мылом. Потом взял ложку и похлебал прямо из кастрюли.

Тетка оставила Панкратову на тарелке гроздь винограду. Видно было, что поела и сама — на тарелке, похожие на худенькие воробьиные лапки, лежали две обглоданные виноградные веточки. На кухню было сунулся Сереженька, увидел Панкратова и метнулся под теткину софу — было слышно, как скребут по полу его лапы.

Панкратов зашел в маленькую покоробившуюся комнату. Ее карликовое пространство было под стать игрушечной тетке Агате. Повсюду стояли тазы и кастрюльки, улавливающие слякоть. Перед ширмой на низком стульчике сидела тетка. По ее лицу текли детские слезы.

— Чего плачешь, тетя Агата? — зло спросил Панкратов. — Воробья сожрала? Я лапки видел.

— Винограду съела… — тихо ответила тетка.

— И что? Чего плакать? — Панкратов сделал голос добрым и погладил тетку по седенькой с проплешинами голове.

— Съела и не заметила. А где же удовольствие? — тетка Агата ясно улыбнулась и как девочка снизу верх посмотрела на Панкратова. — Снова дрался?

— Нет, тетя Агата, я смирный, — успокоил тетку Панкратов, вдруг резко ущипнул ее за затылок. — Уродка. Смотри у меня! — и как старообрядец погрозил ей Сильным и Злым.

— Куда? — спросила тетка, увидев, что Панкратов снова направился к двери.

— Побездельничать, — лениво сказал Панкратов. На его собственном языке это означало пойти затравить девушку. Экзаменовать школьников называлось «баловаться».

Панкратов без приключений вышел на охотничью дорогу. День был ясный, синий, в легких облачках. Панкратов чуть понежился на горбатом шифере, потом перевернулся на живот и начал смотреть на дорогу. Внезапно появилось тягостное волнение, даже не волнение, а какое-то предощущение тревоги. Тут же возникло непреодолимое желание убежать дворами домой и, как Сереженька, забиться под теткину софу. Панкратов даже поднялся с шифера, но тут появилась белая.

По-другому ее никак нельзя было назвать. Тоненькая и высокая, в белой, чуть посверкивающей на солнце курточке, то ли кожаной, то ли из материи, белых штанах и туфельках на узком, как журавлиный клюв, каблучке. У девушки были светлые, выгоревшие до цвета мела длинные волосы, и на плече висела белая лаковая сумочка. Лица Панкратов не рассмотрел, но это было не важно. Красота и внешность его не интересовали.

Панкратов брюхом вниз сполз с гаражной крыши и пристроился за Белой. Через минуту она коротко оглянулась и ускорила шаг. Панкратов тоже увеличил скорость. Белая свернула между ангарами — видно, сдали нервы. Она оглянулась, снова вильнула. Панкратову даже показалось, что Белая не убегает, а вроде сама ведет Панкратова по своему маршруту, проверяя всего лишь, не отстал ли он. Панкратов опять ощутил огненный прилив тревоги, но девушка призывно оглянулась, и Панкратов, забыв про осторожность, продолжил охоту.

Вдруг они очутились на каком-то пустыре. Панкратов никогда здесь раньше не был, даже не знал, что это место существует. Кругом возвышались бетонные стены, чистые, без надписей краской, словно сюда вообще не попадали люди. В гравийной крошке желтели головки одуванчиков, валялся битый кирпич, мелкие черные камушки, битыми пивными самоцветами посверкивало стекло. Воздух горько дышал близкой железной дорогой. Было очень тихо, и даже птицы не пролетали над пустырем.