Крутой маршрут - Гинзбург Евгения Соломоновна - Страница 158
- Предыдущая
- 158/192
- Следующая
Мое ссыльнопоселенское удостоверение было при мне. Я ничуть не боялась расстаться с ним. По ходячей поговорке такой документ страшнее найти, чем потерять. Но я все же попыталась урезонить собеседника.
– Послушайте, ваша жена, наверное, совсем молодая, а мне за сорок. Год рождения не подойдет.
– Не твоя забота! Был бы бланк справный, а цифирь эту есть кому пересобачить. Гони, говорю, а то заплачешь…
– Вам и вообще мой паспорт не подойдет. По нему далеко не уедешь.
Он гневно рявкнул и недвусмысленно замахнулся на меня. Тоня закричала еще громче.
– Уйми, говорю, пацанку, а то я ее уйму…
Я торопливо достала из сумки свой документ.
– Что даешь-то? Паспорт, говорю!
– Это и есть у меня вместо паспорта. Зажгите вашу зажигалку и прочтите, кто я.
Он долго вчитывался, шевеля толстыми, обметанными лихорадкой губами.
– Ог-ра-ни-че-на в пра-вах пере-дви-же-ния… Под гласным надзором органов МГБ…
И уже совсем бойко, очевидно, хорошо знакомые слова: «Явка на регистрацию первого и пятнадцатого числа каждого месяца…»
Он дунул на зажигалку и вдруг раскатился довольно добродушным, почти мальчишеским хохотом.
– Дак это че, девка? Это, выходит, тебе самой надо чистый добывать, а?
И тут нам всем троим стало очень забавно. У меня отвалилась из-под ложечки ледяная лягушонка. Тоня запрыгала и закричала: «Дяденька не противный? Он добрый, да?»
Добрый дяденька вразумительно объяснил, что его ввела в заблуждение чернобурка. Он думал – полковница.
– Полковницы не живут в Нагаеве, – резонно возразила я. – Они на улице Сталина и на Колымском шоссе.
Узнав, что имеет дело с женой и дочкой доктора Вальтера, наш новый знакомый искренно расстроился. Сообщил мне, что по блатной конвенции этот доктор является лицом неприкосновенным. Хорошо лечил их на карпункте. Мне бы сразу сказать, так разве стал бы он нас пужать!
– Ты вот чего… Ты тут больше в темноте одна с пацанкой не ходи. А то тут Ленчик-Клещ гуляет неподалеку. Он психованный. Пришьет – потом доказывай ему, что Вальтера баба. Давай-ка доведу вас до дому, а то еще обидят…
Он взял Тоню за руку, а меня под руку. На тех местах, где поземка обнажила обледенелую землю, он трогательно предупреждал: «Держись мотри, тут склизко»… Довел нас до самого барака и сдал с рук на руки Антону, повторив свое предупреждение насчет психованного Ленчика-Клеща.
В общем, наши жилищные условия хоть и улучшились, потому что опять же пятнадцать метров – не восемь, но район Нагаева, чреватый подобными встречами, как-то еще больше замыкал круг моего отчаяния. Непроглядные зимние вечера, ледяной пустырь на пути к центру города – все это еще больше изолировало от обычного ритма жизни, от ежедневной работы, о которой я все больше тосковала.
И вдруг замаячила надежда. И как это ни странно, но именно со стороны тех же семерых козлят, так нагло прорвавшихся на идеологический фронт.
Однажды в воскресный день к нам в Нагаево пришла незнакомая дама. Из вольного мира. Нарядная, энергичная, полная замыслов.
– Вы не узнаете меня? – спросила она. – А ведь мы с вами встречались в дошкольном методкабинете. Я Краевская, Любовь Павловна Краевская, заведующая 2-м детским садом. Еле разыскала вас. А в вашем коридоре еле пробилась сквозь пробку велосипедного транспорта.
Она имела в виду семнадцать человек детей, населявших наш коридор. Они непрерывно ездили по коридору на трехколесных велосипедах, отчаянно звонили в звонки и кричали друг на друга. Большая партия трехколесных велосипедов, полученная недавно магаданским универмагом, была распродана за час. Я тоже успела. И наша Тоня была довольно агрессивным велосипедистом.
Пошутив по поводу велосипедов, Краевская без всяких околичностей сообщила мне, что она собирается хлопотать о моем назначении музыкальным работником в ее детский сад. Пришла просить согласия. Я с горечью изложила ей всю историю с уроком у Шевченко, с радиопередачей про семерых козлят и речью Митракова на партактиве. Никогда отдел кадров меня не утвердит…
– Вот я удивляюсь, – жизнерадостно и напористо прервала меня Любовь Павловна, – вы ведь, говорят, на воле были на ответственной работе. Так неужто не понимаете систему! Разве вам не ясно, что Митракову вы сами абсолютно безразличны, что ему важно было уесть Шевченко… Ему и подобрали материал… Уверена, что за два месяца он и фамилию вашу забыл…
Дальше выяснилось, что муж Краевской – главный архитектор города, у него большие связи. Поможет…
– Скажите, – спросила я, – кто же просил вас за меня? Что вас заставляет приняться за такие сложные хлопоты? Неужели просто хотите помочь человеку, попавшему в беду?
– Опять удивляюсь, – спокойно ответила она, глядя на меня в упор веселыми ироническими глазами. – Не понимаете разве систему? Самое главное показать товар лицом. А в работе детского сада самое важное – праздники, утренники. На них все начальство приходит. По ним судят о воспитательной работе… Ну а кто просил за вас? Да ваши же семеро козлят! Такой замечательный спектакль был…
Она встала, попудрила перед зеркалом нос и смеясь добавила:
– Цены себе не знаете… Мало того что музыкант, так еще и сценарист, и режиссер. Я как «Семерых козлят» по радио услыхала, так и сказала себе: «Не я буду, если эта женщина не будет у меня работать»…
Через две недели после этого визита я уже сидела за роялем во 2-м детском саду. Моя новая заведующая не стала посвящать меня в подробности своих хлопот по поводу моего назначения. Сказала только, что дело проходило «через шесть звеньев». В одном из звеньев фигурировал даже шофер заместителя Митракова. Так или иначе, а семеро козлят снова пробрались на идеологический фронт, захватили трибуну. Далеко не так просто обошлось дело с «Тараканищем». Но об этом – в следующей главе.
Глава тринадцатая Тараканище
В феврале пятьдесят второго года кончилось мое поражение в правах, присужденное мне в тридцать седьмом Военной коллегией в Москве.
Я совсем было запамятовала про это. Пережив второй арест, приговор на вечное поселение, снятие с работы, я, понятно, не слишком убивалась по поводу своего «лишенства». Скорее, напротив, было даже некоторое удобство в том, что при довольно частых избирательных кампаниях – то общесоюзных, то республиканских, то местных – нас не тревожили многочисленные агитаторы. На их стук в двери нашего жилья мы привычно и кратко отвечали: «Здесь избирателей нет. Только пораженцы». На Колыме это было не диво, и агитаторы молча ретировались, поставив в своем списке какую-то птичку против номера нашей комнаты.
Но на этот раз наша стандартная отговорка не приостановила напористую агитаторшу.
– Нет, – возразила она, входя, – ваше поражение в правах кончилось пятнадцатого февраля нынешнего года. Я агитатор вашего района и хочу побеседовать с вами.
Это была первоклассная, ну просто великолепная колымская вольная дама. Из общественниц. Жена какого-нибудь не самого высокого, но и не совсем рядового чиновника. Вокруг нее клубился обволакивающий аромат модных духов «Белая сирень». Она сверкала перламутровым маникюром и золотыми коронками. Да и весь остальной реквизит был в полной исправности: темно-голубое джерси, чернобурка, меховые расшитые бисером чукотские унты.
– Хочу вас прежде всего поздравить, – сказала она, протягивая мне руку, – от души приветствовать вас с возвращением в семью трудящихся.
У меня стало горько во рту. Это были те самые незабвенные словеса, что красовались на наших эльгенских воротах. «Через самоотверженный труд вернемся в семью трудящихся».
– Вы ошибаетесь, – угрюмо буркнула я, – у меня пожизненное поселение.
– Нет, милая, не ошибаюсь. По инструкции ссыльнопоселенцы пользуются избирательным правом.
Она самым демократическим образом уселась на край моей кровати и сразу принялась рассказывать мне о производственных достижениях того знатного вольного горняка, за которого мы должны были голосовать.
- Предыдущая
- 158/192
- Следующая
