Крутой маршрут - Гинзбург Евгения Соломоновна - Страница 164
- Предыдущая
- 164/192
- Следующая
И вдруг раздался стук в дверь. Тот самый. Которого мы ждали. Я сразу, шестым чувством, поняла это.
– Что с вами? – воскликнула тринадцатилетняя двоечница. Потом она говорила мне, что я стала белее стены.
Не дожидаясь ответа на стук, он отворил дверь. Властным движением белого фетрового сапога пнул ее – и она безропотно раскрылась. Это был некто в штатском. Выдавали его только фирменные фетровые сапоги и еще канты высокого военного воротничка, выпиравшие из-под мехового воротника пальто. Да все равно! Будь он хоть в королевской мантии или в костюме мушкетера, я признала бы его с первого взгляда. Оттуда!
– Где Вальтер? – спросил он, не здороваясь. Тем самым голосом. С теми самыми интонациями. Бутырско-лу-бянскими… Эльгенско-васьковскими…
– Не знаю…
– Как, тоись, не знаешь? Ведь он вам муж…
– Он не сказал куда… Может быть, к больному…
– К какому еще больному, когда уж месяц с работы снят…
Мной лично он как будто не интересовался. Зато внимательно осматривал жилье. Прошел хозяйским шагом по комнате, оставляя на полу мокрые большие отпечатки подошв, заглянул в тетрадь двоечницы, прочел с оттенком любознательности правило правописания частицы НЕ с причастиями. Потом посмотрел на часы.
– Если скоро вернется, пусть идет сразу же в «красный дом». Комната семнадцатая. А если через час не придет, тогда завтра. К девяти утра. Не в «белый дом», смотри, а в «красный». Понятно?
К девяти утра. Я вздохнула с облегчением. Значит, нам дарована еще целая ночь. Только бы не забыть, что я должна сказать Антону. Самое главное. А то после ареста близкого, как и после смерти, всегда оказывается, что самого-то главного и не успела сказать… Ах, только бы ЭТОТ ушел до возвращения Антона, только бы не встретил его в коридоре!
Я напрягаюсь до кончиков волос, внушая пришельцу: ну, уходи, уходи же! Но он не торопится. Еще раз взглядывает на часы. Ужас! Он садится!
Нет… Только поправить портянку, выбившуюся из правого сапога. Встал…
– Так ровно в девять! Понятно?
Я хочу выйти вслед за ним в коридор, но моя двоечница, которая вполне разобралась в этом эпизоде (уроженка Колымы!), отстраняет меня и на цыпочках выходит вслед за фетровыми сапогами. Проходят нескончаемые секунды.
– Ушел… – шепчет моя ученица, и на ее близоруких глазах блестят слезы. – Вниз пошел, к бухте… А Антон Яковлич как раз из города идет… С другой стороны… Нет, нет, не встретились!
Антон еще с порога, взглянув на меня, все понял.
– За мной приходили?
И после краткой информации:
– Нельзя нам с тобой сейчас расставаться ни на минуту. Ведь могли и за тобой первой… И увели бы без меня…
Несколько минут мы обсуждаем – при активном участии моей ученицы – такую важную деталь, как приказ явиться именно в «красный дом», а не в «белый». Это вселяет надежды.
– В «красном» – насчет ссылки и поселения. А если бы новый срок, так уж обязательно бы в «белый», – разъясняет нам тринадцатилетняя колымская девчонка, отец которой тоже носит фетровые сапоги. Тут она все на пятерку знает! Это вам не частица НЕ с причастиями!
Посидев немного на табуретке, прямо в пальто и шапке, Антон решительно встает.
– Не опоздать бы в кино, Женюша… Ну конечно, пойдем… Что ж последний вольный вечер сидеть так и мучиться! Хоть отвлечемся…
Мы отводим Тоню к Юле, а сами вот уже снова сидим, взявшись за руки, на наших излюбленных местах – в предпоследнем ряду с краю.
По ходу итальянского фильма показывают кусок католической мессы. Антон радостно волнуется.
– Боже мой, какая ты еще дикарка, Женюша, – шепчет он, – коммунистическая готтентотка. Подумать только – ты никогда не слыхала ничего этого. Зато эта радость еще у тебя впереди…
И вдруг мы оба явственно слышим, как девушка в дорогой каракулевой шубке, сидящая позади нас, вздыхает и громким шепотом говорит своему соседу:
– Смотри, как раньше Бога-то славили! Прямо как Сталина!
Ночь прошла удивительно быстро. Как ни странно, но именно в эту ночь мне удалось заснуть. Потому что мы рассудили: раз вызвали к девяти утра, значит, сегодня вряд ли придут ночью. А когда проснулись – около шести, – то часы помчались как бешеные. И опять мы не успели сказать самого главного. И вот уже Антон стоит у дверей в пальто и шапке. И снова:
– Прости, если я тебя когда-нибудь обидел…
– Молчи, молчи… Скажи, сколько часов можно ждать с надеждой на возвращение?
– Часа четыре, не меньше. Бюро пропусков… У дверей кабинетов… До часа не приходи в отчаяние, ладно? Ну а если и не вернусь, то ведь все равно встретимся…
Чтобы переключить свое страшное возбуждение, чтобы куда-то направить то, что сжигает изнутри, я начинаю мыть полы. С остервенением скоблю те места, где остались пятна от вчерашних фетровых сапог. Потом тру половую тряпку мылом так ожесточенно, точно всерьез задумала вернуть ей первоначальный белый цвет.
Стук в дверь. Ничего, это всего только наш друг Гейс. Михаил Францевич Гейс, земляк Антона, тоже немец-колонист из Крыма. Он выглядит не просто взволнованным, а потрясенным, и это усиливает мое отчаяние.
– Уже знаете? – спрашиваю я.
– Да. И вы тоже?
Мимолетно удивляюсь странному его вопросу – как же мне-то не знать… И тут же начинаю выпытывать, что он думает о перспективах, если человека вызвали не в «белый дом», а в «красный». Можно ли надеяться, что…
– Можно! – произносит он каким-то нелепо-торжественным тоном. – Теперь нам действительно можно надеяться. – И совсем уж без всякой логики добавляет: – Почему у вас выключено радио? Включите!
– Господи! Да что с вами? Понимаете ли вы, наконец, что Антона вызвали в «красный дом»?
Не отвечая, он подходит к стене, включает вилку репродуктора в штепсель. И вдруг сквозь трескучие разряды я слышу… Что я слышу, Боже милосердный!
«…Наступило ухудшение… Сердечные перебои… Пульс нитевидный…»
Голос диктора, натянутый как струна, звенит сдерживаемой скорбью. Отчаянная невероятная догадка огненным зигзагом прорезает мозг, но я не решаюсь ей довериться. Стою перед Рейсом с вытаращенными глазами, не выпуская из рук половой тряпки, с которой стекает вода.
«…Мы передавали бюллетень о болезни…»
Из-за шума в голове – точно звуки прилива дошли сюда из бухты Нагаево – я не слышу перечисляемых чинов и званий. Но вот совершенно явственно:
«Иосифа Виссарионовича Сталина…»
Чистая половая тряпка вырвалась из моих рук и брякнулась назад в ведро с грязной водой. И тишина… И в тишине отчетливо слышу торопливые шаги Антона по коридору.
– Вернулся!
– Паспорт отобрали! – ликующим голосом, точно благую весть, возвещает он. – Вспомнили, что у меня нет ни ссылки, ни поселения. Переведут на поселение, только и всего…
– Еще неизвестно, переведут ли, – загадочно произносит Гейс.
Антон начал было рассказывать о беседе в «красном доме», но репродуктор снова затрещал во всю мочь. И опять: «Передаем бюллетень…»
– Антоша, – твердила я, вцепившись в руку Антона, – Антоша… А вдруг… А вдруг он поправится?
– Не говори глупостей, Женюша, – почти кричал возбужденный Антон, – я говорю тебе как врач: выздоровление невозможно. Слышишь? Дыхание Чайнстока… Это агония…
– Вы просто младенцы, – ледяным голосом сказал Гейс, – неужели вы думаете, что если бы была надежда на выздоровление, народу сообщили бы об этой болезни? Скорее всего, он уже мертв.
Я упала руками на стол и бурно разрыдалась. Тело мое сотрясалось. Это была разрядка не только за последние несколько месяцев ожидания третьего ареста. Я плакала за два десятилетия сразу. В одну минуту передо мной пронеслось все. Все пытки и все камеры. Все шеренги казненных и несметные толпы замученных. И моя, моя собственная жизнь, уничтоженная ЕГО дьявольской волей. И мой мальчик, мой погибший сын…
Где-то там, в уже нереальной для нас Москве, испустил последнее дыхание кровавый Идол века – и это было величайшее событие для миллионов еще недомученных его жертв, для их близких и родных и для каждой отдельной маленькой жизни.
- Предыдущая
- 164/192
- Следующая
