Повести - Стельмах Ярослав Михайлович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/13
• Следующая

— Раз так, — обиделся Митька, — я тебе свою историю не расскажу. А она у меня очень интересная. Можно даже без преувеличения сказать что ваши рассказы — ничто по сравнении с моим.

Славка очень заинтересовался и стал просить Митьку рассказать. Но Митька притворился, что спит, и захрапел. А когда Славка перестал просить, перестал и храпеть.

В лагере царила тишина. Тусклый месячный свет пробивался сквозь щёлку входа. Я уже было закрыл глаза, когда услышал шепот Митьки:

— В одном чёрном-пречёрном лесу была чёрная-пречёрная поляна. И на той чёрной-пречёрной поляне, стоял чёрный-пречёрный дом...

Я эту историю слышал уже раз сто, потому что Митька никогда не упускал возможности поделиться ею с кем-нибудь. Единственным, что нужно было для этого, — тьма. Такая тьма, как сейчас, его устраивала.

— ...Стоял чёрный-пречёрный стол, — зловеще шептал мой друг. — А на тому чёрном-пречёрном столе стояла чёрная-пречёрная...

Как ни удивительно, Славка выслушал рассказ почти до конца, только когда Митька начал о красной руке, не выдержал и начал просить, чтобы тот перестал. Митька порассказывал ещё немного и замолк. Я задремал, но со вскоре проснулся от дикого визга. Оказалось, что это Митька подполз к Славке и схватил его за ногу.

Славка сидел на кровати и грозился, что завтра о всем расскажет вожатой. Митька оправдывался, что это он просто по-дружески пошутил, и просил, чтобы Славка не рассказывал.

— Просто ты мне сразу понравился, — объяснял он. — А если мне человек нравится, то мне с ним хочется пошутить. А если мне с кем-то не хочется шутить, то так и знай — меня этот человек не интересует.

Славка же говорил, что он знать ничего не хочет и что ему безразлично, с кем там Митька шутит, но чтобы с ним так не шутил. Он слез на пол, полез под кровать и вытянул оттуда аккордеон.

— Это ты зачем? — изумился Митька.

— Я вспомнил, что сегодня не играл, а мне надо упражняться каждый день, — объяснил Славка.

— Так уже же поздно!

— Раз для твоих идиотских шуток не поздно, — ответил Славка, — то для музыки и подавно. Я тихонько. Никто и не услышит. Всё равно ты спать не даешь.

Сперва он заиграл, как сам объявил, гамму до-мажор, потом ре-мажор.

Митька же сказал, что он мажорные гаммы знает как облупленные, потому что на уроках пения весь класс их поёт, и что Славкины гаммы не то что до-мажором, а и с гамами ничего общего не имеют.

— И надо было тебе ради таких гамм аккордеон сюда тащить! Я думал, ты Баха будешь играть или «битлов».

— Так темно же, — оправдывался Славка. — Клавиш не видно.

— А как не видно, то не играй.

Но Славка не послушался и объявил ми мажор.

Однако ми мажор он заиграть не успел, потому что к нам вбежал начальник лагеря.

— Это ты, Омельчук, снова? — зашептал он, хотя, как мне казалось, ему хотелось кричать. — Чтобы завтра и духа твоего не было в лагере. Сам, сам отвезу тебя домой и собственноручно передам родителям!

— Ну вот, снова Омельчук... — заканючил Митька. — Всегда Омельчук! Я сплю давно! Разве я виноват, что ему среди ночи играть захотелось?

— Удивительно! — сказал начальник лагеря, увидев Славку. — Это ты решил играть?

— Ага! — чистосердечно сознался тот. — Мне нужно упражняться каждый день, а сегодня, значит, я день пропустил.

— Ну ничего, — утешил его начальник лагеря. — Завтра будешь играть вдвое больше чем обычно. А сейчас — спать!

— Вишь, — сказал переждав Митька. — Ему — так ничего, а меня — так из лагеря...

Он ещё немного побубнил, а потом замолк и засвистел носом. Славка дышал глубоко, и я понял — он тоже спит.

Я же заснуть не мог — все время переворачивался с боку на бок и сердился на Митьку с Славкой. «Это же надо, — думалось, — не давали человеку покоя, говорили, бегали по лагерю, визжали и играли на аккордеоне, а теперь спят как убитые. А ты здесь мучься бессонницей в юные годы».

И вдруг я услышал на улице чьи-то шаги. Собственно, если бы это были просто шаги, то ничего необыкновенного или страшного в них и не было б. Но это были не просто шаги: осторожные, вкрадчивые — это я понял сразу. Шаги приблизились к нашей палатке, минули её и стали отдалятся.

«Может, вор? — мелькнула мысль. — Или какой-нибудь бандит?» И здесь чего-то я вспомнил Митькин рассказ о красной руке. Не могу сказать, что от того на душе моей стало легче. Я укрылся с головой, но стало еще страшнее. Воображалось, что тот, кто ходит на улице, зайдет к палатку и врежет по голове; а то и душить начнет своей красной рукой. Я осторожно высунул нос наружу: едва слышные шаги снова приближались.

Я быстро натянул на ноги сандалии и разбудил Митьку со Славкой. Сначала Митька рассердился, но, когда узнал, что по лагерю кто-то бродит, обрадовался.

— Ага, — сказал он. — Я знаю, чем это дело пахнет. Кто-то узнал, что открытие задерживается на два дня, а здесь почти никого нет, решил воспользоваться возможностью и что-то украсть.

— Что же здесь можно украсть? — удивился Славка.

— Ну, если бы я был вором, то и сказал бы, — сказал Митька. — Мало ли чего! Может, кровать или тумбочку.

— И тащится с этой кроватью или тумбочкой через лес?

— А совсем не обязательно, — уверил Митька. — Совсем не обязательно. Вот я читал, что некоторые воры закапывают краденное неподалеку от места преступления, а когда уже ту вещь перестают искать, выкапывают и спокойненько идут домой.

— Что же, он будет кровать среди ночи закапывать?

— Откуда я знаю! Чего ты прицепился ко мне? — рассердился Митька. — Что я, грабитель какой?! Надо поймать его на горячем.

Когда Славка услышал, что надо кого-то ловить, то испугался и сказал, что с нами не пойдет, а останется в тылу, то есть в палатке.

— Это на всякий случай, чтобы я мог рассказать, как все было.

— Это же о каком таком случае? — поинтересовался Митька, но Славка не ответил, потому что снова неподалеку зазвучали таинственные шаги.

Славка ухватил меня за руку.

— Не надо, ребята, — зашептал он. — Пусть себе ходит. Какое вам до этого дело?

Но я высвободил руку, и мы с Митькой выскользнули в ночь.

Мы выскользнули в ночь, жутко-тёмную, неестественно тихую. Я даже не думал, что в нашем лагере может быть так тихо. Ещё несколько часов назад всё вокруг бурлило: визжали пилы, громыхали молотки, позванивали вёдра, топали ноги, звучали голоса. Мы держали лопаты, носилки, доски — они сейчас лежали, ожидая утра, ожидая поры, когда снова оживут — запозванивают, заговорят, засмеются в наших ладонях.

А до утра еще далеко. Утомленный трудовым днем лагерь спал.

Не спали только мы с Митькой, не спал, может, в «тылу» Славка, не спал ещё тот, кто ходил только что лагерем, крадясь словно вор, прячась от людей.

Кто?

Где-то за нашими спинами тихонько звякнуло.

— За столовой, — определил я.

Осторожно вглядываясь в тьму, мы подались к столовой, но не прямо, аллеей, а мимо умывальников. За столовой никого не было.

— Может, он увидел нас и убежал? — спросил Митька, но вдруг я увидел фигуру, которая шествовала аллеей назад, к палаткам, неся в руке что-то объёмистое.

— Вон, — указал я. Неизвестный шёл неторопливо.

— Ага, — сказал Митька, — уже что-то стибрил. Я же говорил. — Потом помолчал и решительно прибавил: — Будем брать!

— Что брать? — не понял я.

— Его брать. Вперед!

Мы тронули следом, стараясь ступать как можно тише, и неожиданно я услышал, а может, то мне только показалось, что незнакомец всхлипнул. Вот он будто шмыгнул носом...

— Мить, — начал было я, но вдруг мы увидели, что наперерез незнакомцу бросилась какая-то тень.

— Их здесь двое! — вскрикнул Митька, и вдруг громкий вскрик разорвал тишину.

— Стой! — заорал басом Митька. — Руки вверх! Окружай их, ребята! Бери их в круг. Вяжи их! Собаку спускай!

Я понял, что книжки о пограничниках нашли надёжный приют в Митькиной голове.

Обе фигуры перед нами так и застыли на месте.

• Предыдущая
• 3/13
• Следующая