Тайна Запада: Атлантида - Европа - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 42

— «Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир, и сгорело бы все», — говорит, в наши дни, демон Содома, в «первом явлении Женомужчин». — «И дым мучений их будет восходить во веки веков», — скажет Ангел Апокалипсиса.

«За что казнил Господь Содомлян?» — спрашивает Талмуд и отвечает: вечный мир и согласие царили у них, земля их была плодородна, стада многочисленны, и были они всеблаженны и всепрекрасны, но так пресытились этим блаженством, что забыли Бога; за это Он их и казнил (В. Розанов. В соседстве Содома, 1914, с. 12).

Здесь Талмуд как будто повторяет Платона: «Будучи уже не в силах вынести того, что имели, развратились они (атланты)… И, слепые, почитали себя всеблаженными и всепрекрасными, в то время как пресытились они неправедным богатством и могуществом». — «И Зевс решил их казнить». Это и значит: Атлантида — Содом; тот же грех — та же казнь.

«Лот возвел очи свои и увидел всю долину Иорданскую, что она, прежде нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся орошалась водою, как сад Господен», земной рай (L. Schneller. Kennst du das Land? 1925, p. 346–347). Раем земным была и Атлантида, Остров Блаженных.

Мертвая, у Мертвого моря, земля так доныне опустошена, бесплодна, проклята, пропитана нефтью, солью, селитрою и серою, так похожа на ад, как ни одна земля в мире; котловина глубокая — ведьмин котел с ядовитым сгустком на дне — морем синим, как синий купорос. Но радужно-светящиеся горы Галаада и Моава все еще кажутся райскими; райскою свежестью дышит из горных ущелий, по вечерним и утренним зорям, благоухание лавророзовых кустов, и бальзамных вересков сквозь смрадную серу и нефть, как воспоминание рая в аду.

Нынешние бедуины-пастухи сохранили память о Содоме и Гоморре в именах двух гор, Уздом-Гамура (Usdom-Gamûra). В очень ясные, как бы райские, зимние утра, на восходе солнца, воды Мертвого моря, металлически-тяжелые, густые, купоросно-синие, легчают, яснеют, прозрачнеют, так что можно видеть, говорят пастухи, подводное чудо на дне — два затонувших города, окруженных райскими садами и рощами; оба из белого мрамора и золота, такого великолепия, какого не было, нет и не будет никогда на земле (L. Schneller. Kennst du das Land? 1925, p. 346–347).

Атлантида на западе, Содом на востоке, — два крайних звена одной цепи, а между ними — Европа. Или, в другом порядке: от Ермона, куда нисходили падшие ангелы, святые воды Иордана текут в Мертвое море, а посередине выходит из вод крещения Спаситель мира, еще или уже Неизвестный.

Гибель великих цивилизаций от войны и разврата — общее место всемирной истории — только здесь в мифе-мистерии об Атлантиде, гибели первого человечества, получает и для второго — необщий, грозный смысл, или, вернее, два смысла. В те дни, так же как в наши, война и разврат делаются небывалыми по качеству, — крайним, кромешным, уже не человеческим, а сатанинским злом Вот первый смысл, а второй, мало одной воды и одного огня, — нужно их соединение, чтобы произвести вулканический взрыв — конец Атлантиды: так мало одной войны и одного разврата, — нужно их соединение, чтобы произвести духовный взрыв — конец нынешнего человечества.

В этих двух смыслах, первый конец подобен второму, Атлантида подобна Апокалипсису. «Я увидел жену, сидящую на звере багряном». Жена — великая Блудница — Разврат, а багряный Зверь — Война. «И держала золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее», и «упоена была кровью святых» (Откр. 17, 3–4; 6).

Похоть пылает огнем в крови, кровь льется на войне, как вода: вода и огонь соединяются в один вулканический взрыв — конец мира.

Вспомним древнемексиканские рисунки человеческих жертв (Codex Fejervary-Mayer), где тоже соединяется сладострастие лютое с лютою жестокостью в одну религию дьявола. Так — в обеих гемисферах, восточной и западной, в обоих человечествах, первом и втором.

Если такие разные, такими безднами пространства и времени разделенные миры, как древние мексиканцы, эллины, иудеи, христиане, ничего друг о друге не зная, вспоминают и предсказывают одно, то очень похоже на то, что эти совпадения относятся к действительному религиозному опыту человечества, — к тому, что, наверное, было и, вероятно, будет. Все это и значит: Разврат и Война грозят соединиться, как два конца одной веревки, в мертвую петлю на шее второго человечества, так же как первого. Очень плохой для Европы знак, что они уже соединяются, и знак еще хуже, что этого почти никто не видит.

Кажется, еще не поздно: если бы только увидеть петлю, можно бы ее развязать. Но увидим ли, — вот вопрос.

Весь христианский эон протекает под знаком божеской личности — Христа, или демонической — Антихриста; весь эон дохристианский — под знаком божеского или демонического пола. Тайна Одного — Сына — открывается в христианском эоне; в дохристианском — тайна Двух — Отца и Матери.

Надо современного человека вывернуть наизнанку, как бы перевести из трех измерений в четвертое, чтобы показать ему, что пол и Бог связуемы, что это «проклятое место» может быть святым. Две отдаленнейших, противоположнейших точки в христианской сфере мысли, чувства и воли — Крест и Пол. Всякая попытка их сближения кажется невыносимым кощунством или просто безумьем.

Что такое половая любовь, только ли воля к продолжению рода или еще что-то большее, — мы об этом не думаем; древние люди всех религий — от Иеговы и Аммона-Ра, итифаллических (с поднятым фаллом), до оскопленного Аттиса — только об этом и думали. Пол для нас явление; для древних — явление и сущность, нечто земное и небесное.

Можно ли молиться, думая о поле? Этого вопроса для нас нет вовсе, потому что слишком ясно, что нельзя; для древних этого вопроса тоже вовсе нет, потому что слишком ясно, что можно и должно. «Вся языческая религия струится от пола». — «Вся древность непрерывно внимает полу» (В. Розанов. В мире неясного и нерешенного, с. II, 119).

Смертный рождается, чтобы умереть; пол в рождении связан со смертью, страшен и свят, как смерть. Если должно молиться пред лицом смерти, то, казалось бы, и пред лицом пола: нам это легко понять, но сделать не трудно, а невозможно.

Думать о смерти на брачном ложе нельзя, просто глупо, так же как о браке — на смертном ложе; глупо для нас, но не для древних: все религиозно-половые мистерии, — а других нет, — от Озириса до Аттиса, только и делают, что соединяют эти два ложа, брачное и смертное. Но для нас древние мистерии, в лучшем случае, только грубые, полудикарские (это в Еливзисе, во дни Перикла) «земледельческие культы плодородья», а в худшем, — «половое помешательство», psychopathia sexualis, по учебнику Крафт-Эбинга. Как будто древние, по крайней мере, в ту пору, когда создавались мистерии, в IX–VIII вв. до Р. X., не были телесно и душевно здоровее нашего, а может быть, и целомудреннее; как будто не знали они, что такое страх Божий и человеческий стыд. Но знали и то, чего мы уже не знаем, — что пред лицом Божьим падает покров стыда: наг, вышел человек из Божьих рук, и наг, вернется в них.

«Если бы не Дионису совершались фаллогогии (праздничные шествия Фалла), то были бы они делом постыднейшим; но вот, Дионис и Аид — один и тот же бог», — учит Гераклит (Heracl., fragm. 127. — E. Pfleiderer, Die Philos. d. Heracl. v. Eph. im Lich. te der Mysterienide, 1886, p. 28). Бог любви — Дионис, бог смерти — Аид. Это значит: смысл фаллических таинств — вовсе не «земледельческий культ плодородья», как думают христианские атеисты, ученые невежды, а любовь, через смерть ведущая в вечную жизнь; так, по Гераклиту, а ведь он, посвященный в мистерии, больше, конечно, знал о них, чем мы.