Тайна Запада: Атлантида - Европа - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 58

Тех, римских, солдатских, во дворе Каиафы, плевков на челе Господа чище ли эти, увы, не только иудейские, — на челе Марии?

Как же было смиреннейшей тени у ног Ее, Мирре, не принять позора, принятого Ею самой, лучезарною, Солнцем солнц?

Мир наполнился благоуханием, когда родился Адонис, мирровый цвет. Сын — в мать; вот почему «люди ее никогда не забудут».

«Дух Св., Pneuma, подобен благоуханию тончайшему и вездесущему», — учат сэтиане-гностики (Hyppol., Philosoph., V, 19. — W. Bousset, Hauptproblème der Gnosis, 1907, p. 120). Мир — цветок, благоухающий Богом Духом.

В дереве бог — Адонис, и Мирра — тоже. Вспомним Древо Жизни Еноха, на «Закате всех солнц»: «Благовоние его сладостней всех благовоний… Не прикоснется же к нему никакая плоть до великого дня; тогда оно будет дано смиренным и праведным… И благовоние его напитает кости их… И не будет уже ни болезни, ни плача, ни воздыхания».

В Греции сначала, а потом в эллинизме, миф об Адонисе выветрился окончательно; в мифе мистерия умирает жалкою смертью. Мосх, Бион, Феокрит, и особенно Овидий уже ничего не помнят, ничего не знают, ни во что не верят; «делают из этого забаву», легкостью, плоскостью эстетической заменяют глубину и тяжесть религиозную; Бога Адоная Всевышнего превращают в жеманного пастушка, фарфоровую куколку идиллии; неизреченную тайну богозачатия, от которой херувимы закрывают лица свои в ужасе, — в соблазнительную сказку или случай из уголовной хроники.

Все это, может быть, и красиво, но безбожно, и потому бессмысленно.

глупо утешает Бион.

Так же как в поздних Адониях, вся метафизика таинства здесь опрокинута: «исчезновению» бога, aphanismos, предшествует его «нахождение», heuresis, как будто сначала воскрес, а потом опять умер; плач после радости, после временной жизни вечная смерть (Vellay, 148–151); смрад тлена сквозь благовонную масть погребения. Все эти поэты упадка — над мифом, как нечистые мухи — над перезрелым и уже загнившим плодом.

В росписи помпейского домика, Casa d’Adone, бог, похожий на римского кинеда, «альфонса», по-нашему, умирает в объятьях богини — Субуррской сводни, и льющуюся кровь из раны его вытирают полотенцами Эроты, напоминающие тех гнусных «рыбок» в лазурных банях Капреи, которыми разжигал свою похоть дряхлый Тиберий (H. Brugsch. Die Adonisklage und das Linoslied, 1852, p. 8). Серного дождя и пепла стоила Помпея-Содом.

Может быть, наглядевшись на такие картинки и начитавшись таких идиллий, императрица Юлия Домна и шепнула сыну своему, Каракалле, на ложе кровосмешения: «Si libet, licet, если хочешь, можешь!»

Благочестивые люди все еще упорно ищут смысла в мифе — жизни в трупе; но лучше б не искали: мнимый смысл хуже бессмыслицы.

«Жатву созревших плодов означает убиение Адониса» — по Аммиану Марцеллину (Ammian Marcell., Hist., XXII, 9), а по бл. Иерониму, Адонис умирающий — в хлебном семени, а воскресающий — в колосе (Hieronym., ad Ezech, 8. — Movers, Die Phönizier, 1841, p. 208–209).

Вся религия Адониса — только «земледельческий культ плодородья», — это нелепое кощунство останется незыблемым от V века до XX. Ну, конечно, Адонис — хлебный злак, умирающий и воскресающий, но совсем не в том смысле, как думают «натуралисты», от бл. Иеронима до Фразера (J. G. Frazer, Adonis, Attis, Osiris, 1906), а в том, как учит ап. Павел: «Что ты съешь, не оживет, если не умрет… Так, и при воскресении мертвых… Говорю вам тайну» (I Кор., 15, 36–42). «Тайна» эта и сделалась «тщетною», увы, не только в древних Адониях.

Если вся религия страдающего Бога — перворелигия всего человечества — «земледельческий культ плодородья», и ничего больше, то зачем глиняные чаши и черепки с хлебными злаками выставляются нарочно на самом припеке, у стен домов, и обильно поливаются водою, так чтобы зелень как можно скорее взошла и увяла? зачем среди них сажают латук, «яство умерших», скопческий злак, «отнимающий силу чародея»? зачем кладет Афродита мертвое тело Адониса на «латуковое ложе»? зачем кидаются проросшие семена Адонисовых садиков не в плодородную землю, а в бесплодное море и в бездонные колодцы, устья преисподней? (Langrange, 244. — Movers, 200. — Brugsch, 4. — С. P. Tiele, La religion des Phéniciens, 1881, p. 184.) И что, наконец, значит миф, сохраненный Дамасцием, о боге Эшмуне, ханаанском Адонисе, оскопившемся крито-эгейскою двуострою секирою, labrys, чтобы избегнуть любовных преследований богини Астронойи — Астарты Звездной — той же Афродиты Небесной, Урании? (Dussaud, Notes de Mythologie Syrienne, 1903, p. 155. — Tiele, 200. — Damascius ap. Phot. Biblioth., 242. — Fr. Lenormant, Cabiri, 773.) Здесь мнимый «бог плодородья» превращается в настоящего бога скопцов, Аттиса. Можно ли представить себе что-нибудь, менее похожее на «культ плодородья»?

Умные уже не знают, не верят, но все еще верят и знают глупые.

В самом конце весны, в начале летнего зноя, когда вянут травы, и наливается колос, в «страстную седьмицу» Адоний, по всему побережью и островам Средиземного моря, целые города оглашаются надгробными плачами женщин, thrênoi, adonidia, под глухие гулы тимпанов и пронзительные визги флейт: «ai, ai, Adonis!» (Lagrange, Etudes sur les religions Sémitiques, 1905, p. 244. — Vellay, 144.)

«Всюду слышались причитания и завывания плакальщиц, с похоронной музыкой, ululabilis undique planctus et lugubres sonus audiebantur» (Ammian Marcell., XXII, 9).

Мертвое тело бога, восковое или глиняное изваяние, увитое повязками, умащенное благовоньями, убранное цветами, кладут на гробовое ложе, и девушки рыдают над ним, как над только что умершим братом или возлюбленным (Lagrange, 244. — Vellay, 144).

«Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лук. 22, 28–31.) Дщери не только иерусалимские, но и вавилонские, египетские, критские, а может быть, и маянские, видя Иисуса, несущего крест на Голгофу, поняли бы, что зеленеющее Дерево Жизни, которого люди искали от начала мира и чью только тень находили, наконец, найдено.

Кружится, кружится, что-то чудесное над одною точкою Св. Земли, постепенно суживая круги, как орел, готовый пасть на добычу.

«Адонисовым святилищем», Adônidos hiera, как называет Страбон Библос, можно бы назвать и весь Ханаан. Прежде чем Израиль вступил в него, здесь уже поклонялись Адонису крито-эгейскому, Таммузу вавилонскому, Озирису египетскому (Vellay, 36. — Moret, 84. — Sethe, Aegyptische Zeitschrift, XLV, p. 12–14). Слышится плач на полях Мегиддонских, в Гадад-Риммоне, Adad-Ramman, городе, посвященном Адонису-Таммузу: «Воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце… Подымется великий плач в Иерусалиме, как плач… на полях Мегиддонских» (Зах. 12, 9 — 12). — «Дух поднял меня и принес в Иерусалим (во храм)… во врата дома Господня, которые к полуночи, и вот, там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. 8, 3, 14).