Тайна Запада: Атлантида - Европа - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 88

Бог — «крылатый змей», что это значит, миф тоже забыл, но смутно помнит мистерия. Змей — дьявол для нас, но для народа Божьего, Израиля, может быть и Существом Божественным — образом Иагве, Бога Всевышнего. «Сделал Моисей медного змея и вознес его, как знамя», — чтобы спасти народ от множества змей, напавших на него в пустыне, и «когда змей жалил человека, он, взглянув на Медного Змея, оставался жив» (Числ. 21, 9. — IV Цар. 18, 4). Это знамя, по христианскому толкованию, есть бывшее Древо Жизни — будущий Крест: «как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому» (Ио. 3, 14).

Вспомним образ Кветцалькоатля, Диониса древнемексиканского, — «пернатого Змея с человеческим лицом» — «Птицу-Змея», Kukuklan, соединяющего два естества, небесное, пернатое, и подземное, змеиное: «прост, как голубь, мудр, как змей»; вспомним в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, с надломленным посередине стволом, источающим кровь и обвитым кольцами Змея с лицом Мужеженщины, arsênôthêlys, как определяют гностики офиты существо «второго Адама, Сына Человеческого». Медного Змея как будто предчувствуют и теотигуаканские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобья крестов (См. выше: Атлант. I. Крест в Атлантиде, XVI–XVII). Если в двух половинах мира, восточной и западной, два символа такой религиозной глубины и сложности, как эти, совпадают так поразительно, то очень вероятно, что оба восходят к той общей, неисследимой для нас, «Атлантической» древности, когда эти две ныне распавшиеся половины мира еще были соединены, — к тому, что мы называем «перворелигией человечества».

Что же значит «рогатое» или «вологлавое Дитя»?

Значит, бесенок для нас, все еще верящих глупому средневековому черту. Но вспомним «рогатую личину», facies cornuta, образ Божий, на лице Моисея, сходящего с горы Синайской; вспомним в Апокалипсисе «Агнца, как бы закланного, имеющего семь рогов, стоящего посреди престола (Божьего) на небе»; вспомним Крито-Миносские «роги посвящения» и бесчисленных жертвенных Тельцов и Агнцев, от Египта и Вавилона до Перу и Мексики, — вспомним все это, и мы поймем, почему Загрей — «Дитя рогатое», почему Зевс-Отец, только что увидел Сына-Жертву, узнал его и полюбил, как Сына единородного, посадил его одесную себя на престоле, дал ему власть метать громы (Creuzer, 348) и предназначил к владычеству над миром:

Мы поймем, почему орфики молятся:

и называют его «первым и последним богом» (Procl., in Plat. Tim.,1. V. — Creuzer, 326).

Начатое здесь кончит, снящееся здесь увидит наяву ап. Павел: «Бог воскресил Его из мертвых и посадил одесную Себя на небесах, превыше всякого начальства, и власти, и силы, и господства, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем… все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего» (Ефес., I, 17–22).

«Вот ваш Агнец — рогатое Дитя, Загрей. На что вам другого?» — посмеется в «Правдивом Слове» — нынешних «правдивых» историков предтеча, Цельз, и ужаснется Ориген «подобию бесовскому», не узнав смиреннейшей тени, черной на белой пыли дороги, у ног Господних (Origen., contra Cels., IV, 17).

Липкая тина, водоросли, ракушки, жесткая ржавчина, лава, — снято все, и мы как бы руками ощупываем гладкую, из неизвестного металла литую скрижаль; как бы глазами видим на ней полустертый, осененный крестом, облик какого-то жертвенного животного, Тельца или Агнца; как бы глазами читаем надпись под ним: «Сын Божий умер за людей».

Злая мачеха, Гера, давно уже ревнуя Зевса к Персефоне и желая погубить Загрея, когда однажды Зевс отлучился с Олимпа, подговорила титанов напасть и растерзать Младенца, — так продолжает сказка.

Кто такие титаны? Злые ли демоны, гиганты-чудовища, подобные Эфиальту и Бриарею, или древние боги, оклеветанные жертвы новых богов, человеколюбцы и страстотерпцы, подобные Атласу и Прометею?

молятся им орфики (Hymn. Orph., XXXVI, — O. Kern, 554). Кажется, природа титанов двойственна: то, как стихийная, не знает ни добра, ни зла; то, как человеческая, может быть злою и доброю. Сам Дионис, прежде чем сделаться жертвою, полутитан: вот почему «Загрей — дикий», Zagreus agrios. Дикое в нем, так же как в них, — первично-стихийное, свободное, еще не сделавшее выбора между злом и добром. «Бог поставил свободную волю Своего творения так высоко, что подчинил ей судьбу всего дела Своего» (Schelling. Philosophie der Offenbarung, 359). Эта свобода в Боге — титан в Дионисе. Чтобы сделать свободный выбор, надо знать, а чтобы знать, надо страдать; жажда свободы есть жажда познания — страдания. Этот вечный закон Катода, Нисхождения, царит и над Дионисом, Сыном, так же как над Деметрой, Матерью. Память неба о земле, первая черная точка скорби земной в небесной радости, как бы черная мушка на снежной белизне Олимпа, — вот что такое титан в Дионисе.

Первая точка, но не последняя. Черные тени встают из подземных глубин, выползают, огромные; лезут, карабкаются по отвесным кручам скал, неуклюжие; падают и лезут опять; к небу тянет подземных закон Восхождения, Анода. Страшные, черные, небесным огнем опаленные лица; кровью слезящиеся очи. Чтоб не испугать Младенца, ухитрились: вымазали мелом черные лица, точно белые маски надели (Koehler, 13), но лучше не стали, только смешное прибавили к страшному. Вот где начало всех будущях «масок», «лицедейств», на сцене мира, — всей будущей земной Трагикомедии, от которой хочется плакать и смеяться вместе.

Взлезли, наконец, на небо; по снегу Олимпа ползут, стелются узко, плоско и длинно, как закатные тени или прибитые псы; доползли до порога вышней обители, подняли головы, глянули внутрь, в опустевший чертог, где маленький Мальчик прячется в угол, смотрит на них большими глазами, боится и любопытствует. Черные кивают ему головами, скалят зубы ласково, манят небесное Дитя земными игрушками — земной геометрией, физикой, механикой: конусом, кубарем, волчком, игральными костями, золотым Гесперидовым яблоком и круглым, как солнечный диск, золотым зеркалом (Nonnos Panopol., VI. — Arnob., V. — Lobeck, Aglaoph., 547. — Welcker, 638. — Creuzer, 350–352. — Koehler, 14).

Мальчик осмелел, подошел, начал играть: в кости — в случай; в мяч — Гесперидово яблоко — плод с Древа Жизни; ставит на острие конус — необходимость, невозможность соединить центр с окружностью, Бога — с миром; катит кубарь — шар земной, и пускает волчок — звездную сферу небес, вертящуюся в вечности. Кроме игральных костей, все круглое, подобное круговращениям мировых колес, циклов-эонов, в вечных возвратах, «дурных бесконечностях».

Мальчик играет, а все же косится на черных с белыми лицами. Вдруг глянул в зеркало, уведел себя и загляделся так, что все забыл. Черные подкрались сзади, кинулись, схватили, захохотали до кровавых слез; еще не знают, что сделают, — заласкают или задушат, загрызут. Мальчик забился в руках у них, как пойманная бабочка; выскользнул змейкой, выпорхнул птичкой, и побежал, меняя бесчисленно образы: ржущий конь, пенистый вал, рыкающий лев, жужжащая мушка, далекая звездочка, туча, гора, былинка. Ловят — изловить не могут. Но только что, кончив весь круг превращений, вернулся к тому, чем был в начале, — к рогатому Младенцу-Жертве, — поймали, заласкали, задушили, растерзали, разрубили на части двуострою секирою, лабрисом, как жертву — жрецы, выпили кровь, мясо сварили в котле, изжарили на вертеле и пожрали все, кроме сердца: «сердце, еще бьющееся», pallomenên kardian, отняла у них вовремя подоспевшая Афина и отдала его Зевсу (Welcker, 632–638). Тот испепелил титанов молнией, и закишели, в непростывшем пепле их, люди, как черви: вот почему два начала в естестве человеческом — злое, титаническое, и благое, божеское, поглощенное титанами с Дионисовой плотью и кровью.