Тайна трех: Египет и Вавилон - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 5

И погибая в бурных волнах широко шумящего моря, видели, как блестят в блеске молний тремя белыми чайками над черною бездною, бегут к ним на помощь три Великих Кабира — три Старца.

В Ханаане, у дуба Мамрийского, явился Господь Аврааму. „Он возвел очи свои, и взглянул, и вот, три Мужа стоят против него“ (Быт. XVIII, 2). И тотчас узнал он Господа, чье имя Elohim — Боги — Три Бога в Одном.

Оттуда, из Ханаана, и произошло имя Кабиров: רלל. Kabru, Kuburu — Великие. Их трое: Ваал Отец, Астарта Мать и Адонис-Эшмун Сын.

А имя вавилонское: Ka-ab-rat: Отец Эа, Мать Иштар и Сын Таммуз. Но люди Сенаара знали их уже в довавилонской, шумерийской, для нас почти невообразимой, как бы допотопной, древности (Th. Friedrich. Kabiren und Keilenschriften, 91).

Им же поклонялись и предки египтян в столь же бездонной древности додинастической (VIII–VII тысячелетие): Отец Озирис, Мать Изида, Сын Гор.

Самофракийские и Елевзинские таинства совершались еще накануне Никейского собора, где исповедан был догмат о Пресвятой Троице.

И до наших дней в каждой христианской церкви исповедуется в Символе веры открытая людям от начала времен и все еще сокровенная Тайна Трех.

„Нет, никогда не будет три одно!“ — смеется, кощунствует Гете (Разговоры с Эккерманом).

„Трижды светящим Светом, das dreimal glühende Licht“, — заклинает беса Фауст. И старая ведьма, готовя для него эликсир юности, бормочет что-то об Одном, Двух и Трех:

Уж если глаз Гете, самый „солнечный глаз“ наших дней, потускнел, как оловянная пуговица, перед Тайною Трех, то чего ждать от других?

Тайны Божии для человека слишком просты: открыты, как небо, и так же недосягаемы. Самая простая, открытая и тайная тайна — Три.

„Страшусь писать о том, о чем и говорить почти не смею“ (Clemens Alexandr. Stromata). He смеет говорить об этом св. Климент, „человек, познавший все таинства“ (Euseb. Prepar. evang., II, 2). Как же нам сметь?

По учению св. Климента, ангелы пали до начала мира, потому что изрекли тайну Божию. От слова изреченного погибает мир, но и спасается Словом. Никогда еще так не погибал, как сейчас, и никогда еще не было ему так нужно Слово. Но немотой уста наши замкнуты, как врата адовы замками железными, и сокрушит их только Сошедший в ад.

Можно говорить о Тайне Трех или огненно-пророчески — но кто сейчас пророк? — или алгебраически-холодно, помня, что алгебра в религии — то же, что сухой колос для умирающих от голода или спектральный анализ для потухшей звезды — погибшего мира.

Вот алгебраическая формула Шеллинга.

В Боге три начала: первое, отрицающее или замыкающее — „огнь закона“, гнев; второе, утверждающее или расширяющее — „веяние тихого ветра“, любовь; и третье, соединяющее два первых. Нет, Да, Да и Нет.

— А = Отец.

+ А = Сын.

± А = Дух.

Это просто, как небо, и этим очерчен круг нашего знания, как круг земли — чертою неба. Это люди знали от начала и больше не узнают до конца.

„Философия Откровения“ Шеллинга прошла бесследно», — замечает Куно Фишер (Ист. нов. филос., VIII, 768). Эд. Целлер видит в ней только «неуклюжую схоластику» (Ист. нем. филос.), а Ферд. Хр. Баур, один из первых христоубийц, — «галиматью» (К. Фишер, op. cit., 268).

«Галиматьею», впрочем, кажется нам не только «Философия Откровения», но и само оно. Пусть старушки в церквах читают символ веры; мы с Мефистофелем знаем, что о таких вещах не говорят в приличном обществе.

Как рассмеялись бы философы тогда и теперь, если бы кто-нибудь сказал им, что Шеллинг заглянул в тайну мира глубже, чем Кант!

Мы читаем книгу мира, как малограмотные люди, не отрывая глаз от страницы и водя пальцем по строкам; и только тогда, когда чья-то быстрая как молния рука перевертывает страницу, мы видим, что мелькает что-то «написанное сбоку, на полях» (Бергсон), может быть, самое важное, но мы не успеваем прочесть: чтобы успеть, нужны другие глаза, те «вещие зеницы», что бывают только у пророков.

Мы верим на слово Лобачевскому и Эйнштейну, что где-то в «четвертом измерении», в метагеометрии, «перчатка с левой руки надевается на правую». Но для того чтобы это понять — увидеть, нужен метафизический вывих, выверт ума наизнанку, как бы сумасшествие, или то «исступление», «выхождение из себя», которому учили древние мистагоги и апостол Павел: «Премудрость Божия — безумие для мира сего».

О четвертом измерении кое-что знает Эйнштейн, но, может быть, больше знают Орфей и Пифагор, иерофант «Четверицы Божественной», которую воспевает он, как «число чисел и вечной природы родник», παγάν άεννάου φύσεως (Carm. Aur., V, 47).

Пифагора и Орфея объясняет Шеллинг: над тремя началами в Боге, Отцом, Сыном и Духом, возвышается сам Бог в единстве Своем, так что тайна Бога и мира выражается алгебраически: 3+1=4 (Philos. d. Offenbar.). Это и значит: в Боге Три — Четыре в мире; Троица в метафизике есть «четвертое измерение» в метагеометрии.

Не эту ли игру божественных чисел кристаллизируют и египтяне в пирамиде, соединяя в одной точке неба четыре исходящих из земли треугольника, и вавилоняне — в башне Zikkurat, семиярусной: 3+4=7?

Зодчество, Музыка, Математика — во всех трех один и тот же лад божественных чисел, один порыв из трех измерений в четвертое: в ледяных гранях Аполлоновых чисел — огненное вино исступлений Дионисовых.

Пифагор считает и поет, считает и молится, потому что в числах не только земная, но и небесная музыка — «музыка сфер». И Пифагору, геометру, отвечает св. Августин, богослов: «Pulchra numero plecent. Числом пленяет красота» (De ordine).

«Что такое серафим? Может быть, целое созвездие», — бредит Иван Карамазов. Серафимы и херувимы, Созвездия, вопиют у престола Единого в Трех: «Свят! Свят! Свят!»

А мы из преисподней хохочем с Мефистофелем:

— Галиматья! Никогда не будут три одно!

Древние были учтивее нас: не посмели назвать «галиматьею» мудрость Гераклита, а назвали его только «Темным». Темны и тяжки, как первозданные глыбы гранита, дошедшие до нас обломки Гераклитовой мудрости.

Был ли он посвящен в мистерии, мы не знаем; но, во всяком случае, говорит, как посвященный, и книгу свою «О природе», Περί φύσεως, приносит в дар Артемиды Ефесской, которая в Азийских таинствах — то же, что Деметра в Елевзинских и Аксиокерса в Самофракийских: третье лицо Троицы — Мать-Дух. И все учение Гераклита — о Тайне Трех.

«…Противоборствующее-соединяющее. — Из противоположного — прекраснейшая гармония. Бог есть день-ночь, зима-лето, война-мир, сытость-голод: все противоположности в Боге» (Heraclyt. Fragm., 8, 64).

Это и значит: два противоположных начала соединяются в третьем: — А + А ± А, алгебраическая формула Шеллинга.

От Гераклита до Шеллинга — Слово Божие и немота человеческая о Троице. Но в наши дни Слово страшно умаляется, а немота растет. Еще только старушки в церквах да три старца на пустынном острове молятся: «Трое нас, Трое Вас, помилуй нас!»

Все, что мы называем «цивилизацией», зиждется на христианстве; христианство есть откровение Сына; Сын — Второе Лицо Троицы. Но вот о Ней самой — ни слова. Немотой уста наши замкнуты, как врата адовы замками железными.