Зима Гелликонии - Олдисс Брайан Уилсон - Страница 86

Они стояли, глядя вверх на бесконечность неба.

Сказанное Трокерн пропустил мимо ушей.

— Глядя на простор галактики, я всегда испытываю несказанное блаженство. Всегда. С другой стороны, звезды всегда напоминают мне о чудодейственной сложности и завершенности органического и неорганического миров, низводящихся к нескольким физическим законам, в своей благословенной простоте внушающим восторг...

— И тем более ты счастлив оттого, что звезды неизменно дают тему для рассуждения... — в тон подхватила одна из сестер.

— С другой стороны, дорогая... О, я счастлив оттого, что я сложнее червя или мухи и благодаря этому способен читать и видеть прекрасное в физических законах.

— Опять старая песенка о Боге, — подала голос Шойшал. — Ты все время пытаешься понять, есть ли хоть капля смысла в этих россказнях. Возможно, правда в том, что Бог просто старый ворчун и ты ждешь не дождешься известия о его смерти...

— ...или в том, что он удалился для размышлений на планету пустынь...

— ...или для того, чтобы пересчитать там все песчинки...

Рассмеявшись, они бегом бросились догонять свое жилище.

Шли годы. Все было просто. От заключенного требовалось одно: тянуть за цепь, и годы уходили один за другим. Колесо катилось сквозь полные звезд небеса.

Отчаяние сменилось смирением. Очень нескоро смирение сменила надежда, грянула, словно фанфары, словно рассвет.

Стиль и тон рисунков и надписей на направляющей внешней стене изменились. Появились рисунки обнаженных женщин, надписи, полные упований и хвастовства, — о внуках, страх за жен. Были календари отсчитывающие в обратном порядке годы; числа росли с каждым минувшим теннером.

А кроме того, оставались и надписи, связанные верой, повторявшиеся с одержимой настойчивостью на каждом метре стены до тех пор, пока через несколько теннеров автор наконец не выдохся. Одна из таких надписей произвела на Лутерина особое впечатление, заставив надолго задуматься: «ВСЯ МУДРОСТЬ МИРА СУЩЕСТВОВАЛА ВСЕГДА. ТОЛЬКО ИСПИВ МУДРОСТИ, ТЫ МОЖЕШЬ ЕЕ УВЕЛИЧИТЬ».

И снова он тянул за цепи вместе с незримыми товарищами, над ним ревели трубы, и Колесо скрипело на своих зубцах и катках, пока наконец Лутерин не заметил, что его камера осветилась чуть ярче обычного. Он продолжал трудиться. С каждым часом Колесо продвигалось на добавочные 10 сантиметров вперед, и с каждым часом света прибавлялось. Мало-помалу в каменную келью входили желтые сумерки.

Ему показалось, что он попал в рай. Сбросив меха, он схватился за десятизвенную цепь и принялся тянуть с удвоенным рвением, криком призывая своих невидимых товарищей сделать то же самое. На исходе двенадцатичасового периода работы близ передней части стены появилась заметная освещенная щель. Камеру заполнила священная субстанция, мерцающая и переливающаяся в дальнем углу помещения. Лутерин упал на колени и закрыл глаза, рыдая и смеясь.

Когда период труда закончился, щель у передней стены осталась. Щель была шириной 240 миллиметров — пройдет половина малого года, и выход из камеры Лутерина снова окажется перед дверью из монастыря Бамбек. Он заметил соответственную надпись на граните, гласящую: «МИР ОТДЕЛЯЕТ ОТ ТЕБЯ ПОЛОВИНА ГОДА: ДУМАЙ, КАКУЮ ВЫГОДУ ТЫ МОЖЕШЬ ИЗВЛЕЧЬ ИЗ ЭТОГО».

В скале было вырублено глубокое окно. Далеко ли простиралось это окно, прежде чем превратится в окно во внешний мир, понять было трудно. Дальний конец окна был забран решеткой. За решетками виднелись деревья, каспиарны, клонящиеся под порывами ветра.

Лутерин бесконечно долго смотрел на эти деревья, потом пошел к койке и опустился на нее, переживая красоту зрелища. Окно было отчасти засыпано щебнем. Сквозь оставшуюся щель лился драгоценный свет, наполняющий дальний угол камеры чудесным сиянием и превращающий его в кусочек рая. Свет всего мира, казалось, благословенно вливался в голову Лутерина. Он создавал невероятно глубокие и разнообразные тени, придающие каждому углу более чем скромной камеры очертания полутонов такой степени, которые не только никогда раньше не были свойственны ей, но которых он никогда раньше не наблюдал в мире свободы. Он снова вкушал экстаз существования.

— Инсил! — выкрикнул он в сумерки. — Я возвращаюсь!

На следующий день он совсем не работал, но наблюдал за тем, как животворное окно движется вдоль внешней стены. На следующий день он снова отказался тянуть за цепи, и окно снова передвинулось и почти полностью исчезло. Но даже небольшого оставшегося зазора хватило для того, чтобы пропустить в его темницу достаточное количество благодатного света. Когда на четвертый рабочий день даже эта щель исчезла — разумеется, для того, чтобы очаровать узника следующей камеры, — Лутерин почувствовал себя несчастным.

Начался период сомнений. Страстное стремление оказаться на свободе сменил страх перед тем, что он там обнаружит. Что Инсил могла сделать с собой? Могла ли она навсегда покинуть столь ненавистное место?

А мать? Вдруг она уже умерла — ведь прошло столько времени. Он воспротивился порыву погрузиться в паук и узнать наверняка.

И Торес Лахл. Что ж, он успел ее освободить. Возможно, она просто вернулась в родной Борлдоран.

Какова теперь политическая ситуация? Кто занял пост олигарха, и как он проводит в жизнь указы прежнего олигарха? Убивают ли, как прежде, фагоров? Продолжается ли борьба между церковью и государством?

Он задумался о том, как к нему отнесутся, когда он выйдет наконец на волю. Возможно, его сразу схватят и все равно казнят. Вопрос был старый как мир: до сих пор, по прошествии десяти малых лет, не было известно, кто он на самом деле, святой или грешник. Герой или преступник? Само собой, путь к посту Хранителя Колеса ему теперь закрыт.

Он начал вести разговоры с воображаемой женщиной, достигая в этих монологах необыкновенного согласия, проявляя красноречие, которое никогда прежде не было ему свойственно, никогда — лицом к лицу с собеседником.

— Что за жизнь у людей, настоящий лабиринт! Гораздо проще быть фагором! Эти создания не знают мучений надежд. Когда ты молод и юн, то тешишь себя несбыточной надеждой на то, что рано или поздно обязательно произойдет что-то чудесное. Потом ты наследуешь ограниченные надежды своих родителей, встречаешь прекрасную женщину, стараешься стать прекрасным для нее.

В то же самое время.

В то же время ты чувствуешь, что во всей массе случайных возможностей, в чаще противоречивых мнений есть что-то живое, что возможно узнать — узнать и понять. И ты, вне всякого сомнения, со временем это узнаешь и преобразуешь тайну в связные понятия. И потому естественная жизнь человека — средоточие мира — возникает из дымки в сиянии чистого света, в картине полного понимания.

Но на самом деле не все так ясно. И коль скоро это не так, откуда возникает мысль, чтобы мучить и раздражать нас? Все годы, что я провел тут, все мысли, что пронеслись в моей голове, — все это ушло...

И он сильными руками хватался за конец короткой цепи, одной из бесчисленного ряда цепей. Отсчет дней по каменным календарям убыстрялся. Приближался прежде невообразимый день, когда он должен будет оказаться на свободе среди других человеческих существ. Что бы ни случилось, молился он богу Азоиаксику, пусть ему снова доведется вкусить любовь женщины. В его воображении Инсил больше не была далекой.

С севера дул ветер, принося с собой частицы вечной ледяной шапки. Мало что могло уцелеть на пути этого ледяного дыхания. Даже жесткие листья каспиарнов, когда дул ветер, заворачивались вокруг стволов наподобие парусов.

Долины были засыпаны снегом, росли высокие сугробы. Год за малым годом свет угасал.

К часовне короля ЯндолАнганола теперь был выстроен крытый проход. Проход был грубо укреплен упавшими сучьями и валежником, но свое назначение выполнял надежно, предохраняя тропу от снега до самой утонувшей в сугробах двери.

Впервые за много веков в этой часовне жили. В углу у небольшой печки сидели двое, женщина и мальчик. Женщина следила за тем, чтобы дверь всегда была заперта на засов, и закрывала ставни на окнах так, чтобы снаружи не было видно, что в печи горит огонь. У нее не было никакого права находиться здесь.