Двойной язык - Голдинг Уильям - Страница 11
- Предыдущая
- 11/30
- Следующая
– Какие-нибудь вопросы?
– Нет. Да. Кто ты?
Он понял, о чем я спрашиваю.
– Ты знаешь, что я твой опекун. Кроме того, я глава коллегии жрецов. Так как здесь, в Дельфах, у нас есть жрецы каждого божества, а сам я верховный жрец Аполлона. И меня заботит, чтобы оракул Аполлона – те наставления, те ответы, которые Аполлон дает устами Пифии, – меня заботит, чтобы оракул вернулся к своей изначальной чистоте и святости. Если Аполлон не сделает этого…
Наступила долгая пауза. Он ел и пил, а незаконченная фраза висела в воздухе. Наконец он прикоснулся салфеткой к губам и снова заговорил:
– Он, конечно, сделает. Но когда, и как, и через кого, и с какой целью… ведь цель весьма желательна. Необходима. Ты понимаешь, о чем я?
– Думаю, да. Ты хочешь истинных прорицаний.
– Я хочу, чтобы ты мне помогла.
Я сказала просто и от всего сердца:
– Я сделаю все, все в мире, чтобы помочь тебе.
– Я тебе верю. Будь благословенна, дитя. Дельфы – центр мира. Когда-то, следовало бы мне сказать, Дельфы были центром мира. В те дни Афины были интеллектуальным и художественным центром мира. Я хочу, чтобы они – и Дельфы, и Афины – возродились. О да, город Дельфы пока благополучен. Мы – маленькое оберегаемое место с той высотой цивилизации и мудрости, какой нигде больше в мире не найти. Но центр более не говорит. Пифия безмолвствует. Мужчины и женщины дерзают здесь задавать вопросы, оскорбительные для оракула. «Каким именем мне наречь моего нерожденного сына?», «Где я найду потерянную брошь?» Ответы столь же никчемны, как и вопросы. Нам нужен древний голос, который люди воспримут как голос бога. Бога Аполлона.
– Ты сказал, «если Аполлон не сделает этого…».
– Погоди. Видишь ли, я видел римский легион. Я присутствовал – зритель при жертвоприношении. Шестьсот человек движутся, как один человек, молча, неторопливо, смертоносно. Они превращают нас всех в олухов. Знаешь, наконечники своих копий они делают из мягкого железа? Такой наконечник вонзается в тело, но сгибается о щит. А потому метать такое копье назад бесполезно. Ловко, не правда ли? Враги, наивные создания, мечут острые сверкающие копья, которые можно метнуть назад. Множество варваров были убиты собственными копьями. А прежде, чем они успеют опомниться, римляне уже атакуют, тычут в них своими огромными щитами, а широкими короткими мечами тычут противников в пах, единственное место, которое любой мужчина попытается защитить любой ценой, и не успеет он опомниться, как этот короткий острый меч уже поражает его между панцирем и ремнем шлема в самое горло. Затем легион делает шаг вперед, и все повторяется снова. Так просто. Они завоюют мир. А потому нам нужен Аполлон, чтобы ободрить нас и дать нам советы. Понимаешь?
– Да, я понимаю. Так что же нам делать?
– Заставить бога сделать то, что нам нужно.
– Кто может понудить богов?
– Любой мужчина… или женщина.
– Ты?
– Нет. Не по-настоящему. Я могу способствовать – и только. Другие должны понудить его… их. Видишь ли, я в них не верю.
Я все еще не знаю, насколько он был серьезен. Или, если выразиться по-иному, как долго он продолжал бы провозглашать такое свое убеждение, песенку, которую пел на этой неделе, такой вот образ действий. В тот момент это его устраивало. Ему нужно было ошеломить наивную девочку, и, безусловно, он своего добился. О том, что некоторые люди не верят в богов, было известно всем. Но считалось, что такие люди живут где-то в других местах и они настолько непотребны, что в них нет ничего человечного. Если бы вы спросили, насколько человечной была наша семья там у моря – с жестоким отцом, покорной матерью и детьми, для которых было счастьем ее покинуть, мне пришлось бы ответить вопросом: а насколько, по-вашему, счастлива Греция или была счастлива? Греция, Эллада, взятая в целом? Разумеется, мы все боялись богов. Никогда нельзя питать уверенность, что тот или другой бог на вашей стороне – разве что дело ограничивалось чем-то маленьким, личным, вроде амулета, приносящего удачу. И потому, когда я впервые услышала, как зрелый муж объявляет о своем неверии, я не столько перепугалась, сколько была потрясена и не могла поверить в его неверие. Однако при следующих его словах потрясение сменилось растерянностью.
– Ну, да-да. Конечно, я верую. Я неизлечимый пустослов. Не тревожься.
– Нет.
– Он правда нам необходим. Да. Вопрос такой трудный, что его следовало бы выделить. Давай сделаем это. Согласна?
– Да что угодно.
– Вопрос в гекзаметрах. Ам-тидди ам-там.
– Я совсем тебя не понимаю.
– Ты веришь, что Гомера вдохновляла муза… Аполлон… бог? Ну разумеется, веришь, как верят все. Тем не менее они – люди, имею я в виду – ожидают от бога ответов вроде: «Погляди в чулане, моя милая, в левом углу». Конечно же, это не голос бога! В былые дни величия Эллады ответы на вопросы облекались в гекзаметры, в поэзию, в возвышенную речь, так как сами вопросы были возвышенными. «Как нам защитить богов Эллады от их врагов?» Или: «Раз мы не можем склониться перед персами, как нам нанести им поражение?» Иногда бог требовал чьей-то смерти. Тот жрец. Ему было сказано, что для победы в битве необходимо… но ты ведь не знаешь, верно? Ответы они давали в гекзаметрах.
– Но я никогда не смогу!
– Бог дважды тебя коснулся. Так?
– Нет. Это были выдумки. Не мои, но из-за меня. Вернее, я им не помешала.
– Для чего мы ведем этот разговор? Что ты думаешь в действительности – совершенно не важно. В определенном смысле совершенно не важно и то, что думаю я. А важно, чтобы мы вместе двигались к желанной цели. Первый шаг к ней – гекзаметры. Если бог не станет вещать через тебя, да будет так. Но инструмент должен быть наготове.
– Но боги ведь существуют, правда?
– Да-да, разумеется. Как же без них? Но зачем молоть столько муки по поводу этого вопроса? Ты же сама сказала. Есть двенадцать Олимпийцев с разными последующими пополнениями. Но они – как гекзаметры, как поэзия, такова жизнь. Можно затевать спор по всякому поводу, ставить все под сомнение и мучиться из-за всего этого, как, ну, Сократ. В этом смысле он был мудр. Но ты замечаешь, как людям, когда он останавливал их на улицах – не своих знакомых, а прохожих, – как им не терпелось уйти? Видишь ли, это был не их мир. Сами они не ставили под сомнение каждый шаг, а просто шли, как научились с младенчества.
– Я ничего о Сократе не слышала.
– И всю жизнь жила у дороги в Дельфы! Непростительно.
Тут Ионид посмотрел на меня и заметно вздрогнул.
– Мое дорогое дитя! О чем я только думаю? Ты, наверное, валишься с ног. Увидимся завтра, когда ты отдохнешь. Прощай.
Вот так началась свобода. Было странно, что я, которой прежде было нечего делать и которая считала себя пленницей, теперь получила возможность делать все и считала себя свободной! Но самым странным и лишь медленно дававшим о себе знать было чувство, что я счастлива. Будто в раннем детстве, когда нельзя не быть счастливой, так как ничего дурного не предвидишь до тех пор, пока оно не случится. Ионид все-таки научил меня гекзаметрам и еще многим другим метрам. Но наедине ни с одним мужчиной, кроме него, я не оставалась. Приходил мужчина, обучавший меня говорить так, чтобы слышали все люди в зале. Он научил меня тем телодвижениям, которые сами – язык, и внятны там, куда голос не доносится. Другой мужчина обучал меня каллиграфии, с помощью которой я пишу это. Закутанная в покрывала, платки и шарфы, неузнаваемая, я ходила следом за Ионидом по улицам Дельфов, как послушная благовоспитанная жена ходит за мужем или девушка – за отцом. Мы осматривали храмы и сокровищницы – пустые сокровищницы; мы осматривали стадион и театр, улицы и закоулки; большие дома и малые, дома наслаждений, харчевни и гостиницы для паломников. Каждый день я проводила несколько часов в книгохранилище. Иногда туда заходили незнакомые мужчины и советовались с Персеем или глазели на бедняжку Хлою, которая позевывала, небрежно открыв лицо. Никто не смотрел на меня, закутанную фигуру, жадно читающую неразвернутый свиток. Для меня это было волшебством. Через некоторое время, когда я встречалась с Ионидом – а он приходил во Дворец Пифий почти каждый день, – он обращался ко мне в гекзаметрах и, наклонив голову, ждал ответа, чтобы оценить его. Сначала я очень стеснялась и лишь с трудом выдавливала из себя фразу, которая требовалась ему. Но он говорил: «Ну, давай же, давай! Полстроки или просто ам-тидди ам-там!» Потом я как-то попыталась объяснить, что дело не в том, что я не хочу или не понимаю, чего хочет он, а просто стесняюсь, – и вдруг впала в размер с той легкостью, с какой влезаешь в широкое платье, и он издал оглушительный крик, на который книгохранилище ответило эхом, а Персей выскочил из своей каморки. Ионид приветствовал меня торжественным жестом, точно победительницу:
- Предыдущая
- 11/30
- Следующая
