Леди в наручниках - Голдсмит Оливия - Страница 37

• Предыдущая
• 37/77
• Следующая

Никто ей не ответил.

— Ну, если вы сами не знаете… — возмущенно начала Дженнифер.

— Может, не будешь вести себя как невоспитанный подросток? — неожиданно закричала на нее Мовита. — Мы и так знаем, что ты два дня просидела в этой чертовой дыре, но не надо стараться, чтобы всем было плохо, когда плохо тебе. Разве я тебе не говорила, что нам и так уже достаточно хреново? Многие из нас побывали в карцере и не хотели бы вспоминать об этом. Иди к себе в камеру и сиди там, пока не успокоишься!

— Хорошо, я замолчу и буду готовить, — сухо сказала Дженнифер.

— Тогда вперед. И сделай из этого что-нибудь повкуснее.

Не представляя, с чего начать, Дженни налила масла на сковороду и поставила ее на электроплитку.

— А где взять нож? — спросила она, ни к кому не обращаясь.

В ответ послышались только смешки. Тогда она бросила кусок мяса целиком в кипящее масло. Во все стороны полетели брызги, а по щекам Дженни полились слезы.

— Так ты сожжешь мясо, — спокойно заметила Мовита. — Если оно сгорит, я выгоню тебя из нашей семьи.

Это стало для Дженни последней каплей: всхлипывая и обливаясь слезами, она быстро перевернула мясо и убавила огонь.

— Ну, вот что, нам не нужен ужин со слезами, — заявила Мовита. — Тереза, займись этим, а ты иди сюда.

Дженни положила лопаточку и, шмыгая носом, пошла за Мовитой в свою камеру. По дороге девушка оторвала кусок грубого коричневого бумажного полотенца и вытерла лицо.

— Садись, — приказала Мовита.

Дженнифер послушалась.

— У тебя есть выбор, леди. И ты должна сделать его прямо сейчас.

— У меня нет никакого выбора, — всхлипнула Дженни.

— Молчи, когда я говорю! Именно это я тебе и пытаюсь объяснить. «У меня нет никакого выбора», — передразнила она Дженнифер. — У тебя столько же возможностей, сколько у остальных. Твоя проблема в том, что ты слишком жалеешь себя. Считаешь себя особенной. Ты должна понять, что ты слишком такая же, как все. Считаешь себя умной? Но ты позволила этим скользким подонкам засадить тебя за решетку. Это глупейший поступок. Ты получила бы за него первый приз на конкурсе доверчивых дур этой тюрьмы. Считаешь себя образованной? Но Мэгги из библиотеки в сто раз образованнее и при этом не задирает нос. Твои знания — просто ничто по сравнению с опытом многих сидящих здесь женщин. Так что остается? Чем ты лучше нас? Да ничем!

Каждое слово Дженни воспринимала как удар. У нее действительно ничего не осталось, да и она сама превратилась в ничто. Всю жизнь она была особенной. Лучше других. На этом она строила всегда свои планы. Быть лучше всех, получить хорошую работу, разбогатеть… Теперь она стала как все.

Мир потемнел у нее перед глазами.

«Героиня трагедии» — вот что я подумала, когда в библиотеку вошла Дженнифер Спенсер примерно через неделю после того, как ее выпустили из карцера. Она выглядела опустошенной, как Антигона с небольшой примесью Медеи. Другими словами, ярость тоже присутствовала, но скрытая под горем.

Я понимаю, что из-за своих вечных литературных аллюзий могу показаться синим чулком или бессердечным наблюдателем. Но я никогда ни с кем ими не делюсь. Да мне и не с кем здесь об этом разговаривать. В таком месте важно держать при себе свои мысли и поменьше носиться со своими чувствами. Здесь нельзя жалеть ни себя, ни других. Но иногда я отступаю от этого золотого правила. Сейчас был как раз такой случай.

Дженнифер Спенсер выглядела на пять лет старше, и у нее было такое выражение лица, словно она увидела что-то ужасное. Впрочем, так и было. Она же побывала в карцере. Когда Спенсер заходила в библиотеку в последний раз, я читала отчет «ДРУ Интернэшнл» и у меня случился сердечный приступ. А она пыталась помочь мне. Теперь мы поменялись ролями.

— Мовита просила меня поговорить с вами, — сказала мне Дженнифер, подойдя к моему столику. — У вас сейчас есть время?

Я улыбнулась. Хотя она и отведала ужасов тюрьмы, но еще не поняла, что слово «время» здесь бессмысленно. В тюрьме самая страшная пытка — скука. Часы тянутся за часами, время растягивается до бесконечности.

— Есть, — серьезно ответила я.

Спенсер понизила голос:

— Мовита рассказала мне о плане «ДРУ Интернэшнл».

— Я знаю.

С тех пор как я прочла этот ужасный отчет, я не спала спокойно ни одной ночи. И ни разу не поела с аппетитом. И даже дышала с трудом. Я несколько раз звонила сыновьям, но боялась открыто говорить о приватизации тюрьмы: наши разговоры записываются и выборочно прослушиваются. В любом случае Брюс был в Гонконге, а Тайлер — в Лондоне. Они оба обещали прийти ко мне, как только вернутся.

Между тем Дженнифер явно была чем-то смущена.

— Мовита хочет, чтобы я помогла…

— Я знаю, — снова повторила я, чувствуя, что ей не хочется даже говорить на эту тему.

— Но я не уверена, что я должна это делать, — наконец призналась Спенсер.

— Я понимаю, — ответила я, давая своим тоном понять, что совершенно этого не понимаю.

Никто так не чувствителен к отрицанию в любой форме, как я. Тридцать лет своего замужества я прожила в атмосфере несогласия. А здесь, в Дженнингс, я долгие годы ни во что не вмешивалась. Впрочем, нет, когда я поступила в тюрьму, я пыталась учить женщин читать и даже организовать какие-то курсы, но уже давно отказалась от этого.

Я заметила, что Дженнифер Спенсер смирилась с тем, что ей придется сидеть в тюрьме — хотя бы какое-то время, — и поэтому не хочет быть ни в чем замешанной. Она не собиралась участвовать в заговорах со своими товарками по несчастью, и я ее прекрасно понимала. Но, к сожалению, она была нам нужна. Я знала свою роль и вступила в игру.

— Вы можете это обдумать, — мягко сказала я. — В конце концов, здесь вам все равно больше нечего делать.

Дженнифер опустила глаза.

— Не в этом дело. Вы знаете, где я была на прошлой неделе?

— Да, я знаю. И прекрасно знаю, что такое карцер. — Я заметила, что заинтересовала ее. — Боюсь, что у вас обо мне сложилось ложное представление. Наверное, это из-за того, что я была директором школы, а теперь — почтенный библиотекарь, пусть даже в тюрьме. Но когда я сюда попала, я так часто оказывалась в яме, как здесь это называется, что меня прозвали «Баба Яга, которая живет в карцере».

Спенсер смотрела на меня с удивлением.

— Не может быть! А что вы делали? И как вы это выдержали?

— Даже не знаю. Наверное, как-то приспосабливалась. И для меня в яме было не хуже, чем наверху. Мне было над чем подумать.

Я посмотрела на нее и улыбнулась. Я понимала, что Дженнифер Спенсер тоже надо о многом подумать.

— Кроме того, надо заметить, иногда я впадала в такую ярость, что для меня лучше было оставаться в одиночестве.

— Боже мой! — вырвалось у Дженнифер. — Еще раз я там не выдержу. — У нее дрожали губы. — Это было ужасно. Невыносимо… Извините, я не могу надолго у вас задерживаться. Я бы с удовольствием помогла, но я не хочу снова попасть в карцер. Даже на один день.

Я попросила ее сесть. И улыбнулась ей, прежде чем начать свою лекцию.

— Вас не отправят в яму за то, что вы читаете деловые бумаги. Хардинг — гуманный человек. Так наказывают только за контрабанду и буйное поведение.

— Мне кажется, вы недооцениваете опасность. Ведь отчет — тоже контрабанда.

Дженнифер замолчала. Я видела, что она привыкла владеть собой и управлять ситуацией. По крайней мере, она так себя воспринимала. Потеря самоконтроля казалась ей катастрофой.

— Понимаете, я собираюсь вести себя примерно. Я хочу, чтобы мне сократили срок за хорошее поведение.

— Это хорошее поведение в пассивном смысле, — заметила я. — С точки зрения этики такое поведение как раз является дурным. Самый страшный грех для хорошего человека — стоять в стороне и ничего не делать, когда совершается зло.

Как ни странно, она покраснела. А! Это чувство вины. Надо же, я не ожидала, что она так легко поддастся. Видимо, ее учили монашки. Они еще хуже, чем иезуиты. А, кроме того, она еще не остыла после карцера.

• Предыдущая
• 37/77
• Следующая