Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. - Страница 118

• Предыдущая
• 118/161
• Следующая

В толпе нашлось достаточно жестоких людей, не постыдившихся ответить грубым смехом на жалобы несчастной женщины.

— Небо не станет слушать этих женских причитаний, — заметил один из судей. — Наш город будет стоять на месте и тогда, когда сгниет последняя кость Генриха Антона Лейхтвейса.

— А я вам повторяю, — кричала Лора, — он превратится в мусор и тлен, этот город! Я чувствую, что мое проклятие дошло до Господа и Он исполнит его.

Небо вдруг потемнело. Темные тучи повисли над Лорабергом. Но гроза еще не начиналась. Зловещее затишье перед бурей тяготело над природой. Деревья в лесу стояли неподвижно.

Лейхтвейс не проронил ни слова с тех пор, как узнал, какая участь ожидает его. Но теперь он поднял руку и, на вопросительный взгляд Робинсона, ответил:

— Я осужден и вижу, что для меня нет спасения. Я нахожусь в вашей власти, а в этой стране власть превышает право. Я готов умереть и не буду задерживать вас. Но я знаю хорошо, что осужденным по суду Линча в Аризоне предоставляется право просить о двух милостях которые должны быть ему дарованы, если только они не касаются продления его жизни.

— Он прав, — заговорил старый Робинсон, живший с детского возраста в Аризоне. — Существует старый обычай даровать две милости осужденному. В настоящем случае мы не будем делать исключения. Говори, Лейхтвейс, о чем будешь ты просить?

— Во-первых, я хочу просить разрешения проститься со всеми, кого люблю. Я хочу перед смертью пожать руку моим друзьям.

— Согласен, — провозгласил председатель суда, — говори вторую просьбу.

— Ее исполнить еще легче, — продолжал Лейхтвейс. — Она состоит в том, чтобы вы сказали мне честно и откровенно: кто открыл вам мое прошедшее? Вы должны назвать мне моего предателя.

Этот вопрос, по-видимому, очень смутил судей. Они переглядывались, перешептывались, но, в конце концов, как оказалось, пришли к единогласному решению — исполнить эту просьбу осужденного. Старый Робинсон снова заговорил от имени товарищей:

— Ты желаешь знать, Генрих Антон Лейхтвейс, кто объяснил нам, кем ты был на твоей родине и каким кровавым ремеслом ты там занимался? Ну, так знай же — нам самим неизвестно имя этого человека.

При этих словах Робинсона Лейхтвейс внимательно взглянул на него. Но старик встретил его взгляд твердо и спокойно. Было очевидно, что Робинсон не лгал и жители Лораберга, действительно, сами не знали имени предателя.

— Но вы должны же объяснить мне, — воскликнул Лейхтвейс, — каким образом вы все это узнали?

— Я тебе это расскажу от имени моих товарищей, — проговорил Робинсон. — Мы и не подозревали, каково было твое прошлое, как вдруг однажды ночью к наружной двери каждого домика в нашем городке кто-то прибил гвоздями печатную записку. В ней рассказывалась вся твоя жизнь с той минуты, как ты был привязан за браконьерство к позорному столбу, до той минуты, когда ты утопил парусное американское судно «Колумбус», чтобы испортить герцогу выгодное дело и лишить его денег, которые должны были ему заплатить американцы. Эта записка не могла быть делом кого-нибудь из жителей нашего городка, потому что, ты знаешь, в Лораберге нет печатного станка. Очевидно, она появилась из другого города, предостерегая против нашего начальника.

— И никто не видал, — допытывался Лейхтвейс, — кто прибивал эти записки?

— В ту ночь видели, — пояснил Робинсон, — как какой-то чужой человек крался по улицам. Он производил впечатление золотоискателя из северных округов Сьерра-Невады. К утру этот человек уже исчез из города, и все попытки узнать, куда он подевался, оставались тщетными.

— Не могу ли я видеть эту записку? — спросил Лейхтвейс. — Окажите мне эту последнюю милость.

— Это только замедлит исполнение приговора! — воскликнул один из судей, горбатый портной Бонет, которого Лейхтвейс уже давно обещал выгнать из города за его тягу к приличным женщинам. Даже Лора и Елизавета не были избавлены от дерзостей.

— Я требую, чтобы казнь была произведена немедленно, не теряя времени! — кричал портной, поглаживая по привычке рыжие волосы. — Он не станет умней от того, что увидит записку.

— И все-таки я настоятельно прошу у вас этой милости, — проговорил Лейхтвейс.

Робинсон вынул из кармана запачканную, сильно истрепанную от частого чтения записку и протянул ее осужденному.

Этот последний, прочитав с вниманием роковую бумажку, обратился к Лоре:

— Человек, писавший эту записку, не мог знать мою жизнь только по слухам: он с такими подробностями описывает ее и так верно определяет числа всех событий. Это может быть только человек, с давних пор и до самого последнего времени следивший за мной.

Если бы я не знал, что граф Сандор Батьяни умер, если бы он не утонул перед моими глазами, привязанный к мачте, то я сказал бы, что автор этой негодной записки — именно он.

С этими словами Лейхтвейс бросил бумажку и обратился к судьям:

— Теперь я готов и желаю проститься с моими друзьями.

По знаку Робинсона Зигрист и остальные товарищи были под конвоем подведены к нему. Каждый из них должен был обнять его и пожать руку.

— Мы не имеем средств спасти тебя, — шепнул Зигрист, — проливая жгучие слезы, мы не можем постоять за тебя, друг, но что мы жестоко отомстим за твою смерть — в этом ты можешь быть уверен.

— Предоставь месть Господу, — проговорил Лейхтвейс, — прощай, Зигрист… Я горячо любил тебя… Ты был моим лучшим другом после Лоры…

Зигрист поцеловал разбойнику губы, щеки и, наконец, связанные руки.

За ним подошла Елизавета и также поцеловала ему губы и руки, за нею последовали: Рорбек, Бруно, Резике и Бенсберг и в заключение — Барберино.

— Если бы я могла умереть за тебя, Генрих Антон Лейхтвейс, — проговорила она с глазами полными слез, — видит Бог, как я была бы счастлива сделать это.

— Не сердишься ли ты на меня, Аделина Барберини, — тихо сказал ей Лейхтвейс, — за то, что я сделал тебя разбойником? Если да — то прости меня.

— Мне нечего прощать тебе, Лейхтвейс, — ответила Аделина, — ты показал мне путь к примирению и искуплению. С тех пор как я нахожусь при тебе, многое скверное и дурное исправилось во мне. Прощай… Прощай…

Заливаясь слезами, она нагнулась и также поцеловала руки осужденного. Затем она вернулась к бывшим разбойникам, которых тотчас же снова окружила плотная стена вооруженных ружьями стражей.

Лейхтвейс взглянул с выражением глубокого горя и бесконечной грусти на жену.

— Ну, моя любимая, верная жена, — воскликнул он, и слезы показались на его глазах, — обними меня и дай мне сказать тебе последнее «прости». Последнее — в здешней жизни. Не плачь, дорогая Лора, мы снова свидимся там, где уже не будет разлуки, где будет вечная совместная жизнь, вечное счастье, никем не омрачаемое. Поцелуй меня, незабвенная Лора, ты видишь, сам я не могу этого сделать со связанными руками.

Лора, громко рыдая, обвила руками его шею. Она прижалась к его губам долгим-долгим поцелуем, соединившим в последний раз молодых супругов, так счастливо проживших свою совместную жизнь.

— Нет, этого не может быть… не может… — рыдала белокурая красавица разбитым от горя голосом, — ты не можешь меня покинуть!..

Она бросилась к судьям, окружавшим с ружьями в руках несчастного, чтобы с жадным любопытством следить за совершением казни.

— О, люди, — кричала она, — жители Лораберга! Неужели между вами не найдется ни одного сострадательного сердца, которое заступилось бы за него? Неужели никто из вас не вспомнит то нескончаемое добро, которое он сделал вам? Неужели вы решитесь умертвить человека, которому вы всем обязаны, вашим благосостоянием, вашей новой отчизной?

Она бросалась от одного к другому с протянутыми руками, заливаясь горькими слезами. Она просила, умоляла этих бессердечных людей. Но никто из них не ответил ей ни слова, не издал звука утешения или надежды.

— Итак, все напрасно, я не могу тронуть ваших холодных, как камень, сердец? Ну так убейте же меня вместе с моим мужем. Я с радостью покину здешний мир. С потерей мужа моя жизнь теряет для меня всякий смысл.

• Предыдущая
• 118/161
• Следующая