Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. - Страница 78

• Предыдущая
• 78/161
• Следующая

Это ужасное «я хочу этого» глубоко проникло мне в душу.

— Теперь вернись в зал, пробудись, забудь все, что теперь с тобой случилось, но с тем, чтобы около двенадцати часов снова вспомнить все.

Он подул на мое лицо, я вздрогнула, зашаталась — и открыла глаза. Я была в комнате одна. О, Боже мой, я не могла вспомнить, каким образом я очутилась здесь; я чувствовала себя так, точно со мной должно было произойти нечто необычайное, как будто я только что в этой комнате с кем-то говорила, но кто был этот «кто-то», я не могла вспомнить. Мне нужно было слишком сильно напрячь свой мозг для этого, а я была совершенно обессилена. Потом я почувствовала сильнейшее желание вернуться в зал, словно какая-то невидимая сила гнала меня из маленького кабинета опять в общество веселых людей, которые под звуки музыки танцевали менуэт.

Я протиснулась через толпу масок и принялась искать моего мужа. Наконец я нашла его: он также искал меня. Мы вместе вошли в буфет. Андреас спросил меня, не желаю ли я подкрепиться. Я попросила у него стакан шампанского, но от еды окончательно отказалась. Мы выпили вместе бутылку шампанского, весело поболтали и даже чокнулись. Но вдруг стакан в руках моего мужа разбился, и осколки упали к нашим ногам.

Андреас побледнел.

— Это плохое предзнаменование, — сказал он почти про себя, но сейчас же прибавил: — Ах, я старый солдат! Боюсь примет. Я, собственно, должен был бы стыдиться себя: это к тому же и не дурная примета, напротив, говорят, разбитый стакан обозначает счастье.

Потом он обнял меня и повел в зал; я прогуливалась с ним, с удовольствием танцевала и отдыхала у него на груди, в его объятиях; я слышала биение его сердца, чувствовала его дыхание на моей щеке, наши сердца сливались в одном биении, и нам обоим было так бесконечно хорошо, когда, прижавшись друг к другу, мы скользили по паркету. Мы и не думали, что это был последний час нашего счастья, последний час!

Я почувствовала себя несколько утомленной от танцев; он проводил меня в одну из соседних зал и посадил подле себя, держа мою руку в своей. Против меня находился камин, на котором стояли небольшие мраморные часы. Удивительно, не успела я отвернуться от них, как какая-то магнетическая сила приковала опять мой взгляд обратно к этим часам. Вдруг часы стали громко бить и звонко возвестили двенадцать часов ночи. В тот же момент я повернулась к Андреасу и сказала ему голосом, в котором слышался какой-то страх:

— Я прошу тебя, мой милый, оставим бал и поедем со мной домой.

— Домой? — спросил он. — Но, моя дорогая жена, ведь я же тебе сказал, что прямо с этого бала около трех часов я должен отправиться к Бранденбургским воротам, где я должен ожидать короля. Король только что шепнул мне, что война теперь неизбежна, и нам предстоит с ним ехать всю ночь, чтобы завтра присоединиться к войску. Австрийский посланник танцует здесь на балу и не предчувствует, что замышляет Фридрих Великий, но ровно в три часа, когда король и я оставим за собой Бранденбургские ворота, ему вручат копию манифеста об объявлении войны, с которым королевский курьер уже скачет в Вену.

— Я прошу тебя, пойдем домой, — умоляла я, но в этот момент я уже была сама не своя: какая-то посторонняя сила управляла моим языком, эта сила завладела моим рассудком, моей мыслью, моими желаниями. — Я не могу долее оставаться на этом балу, и если ты не хочешь пойти со мной, то будь добр довести меня до коляски, я вернусь домой одна.

Андреас нахмурился, и по его лицу как бы прошло разочарование.

— Ты так сильно спешишь, — сказал он мне тихо, — расстаться со мной. Я рассчитывал, что ты, по крайней мере, еще часа два проведешь со мной. Ведь когда собираются на войну, тогда каждый час, который любящие друг друга могут провести вместе, дорог. Кто знает, вернутся ли эти прекрасные часы так скоро, кто знает, вернутся ли они вообще когда-нибудь?

— О, Боже мой, я сама не знаю, Андреас, что гонит меня отсюда, но я должна уйти, должна, ты слышишь, я должна!

— Ах, я понимаю тебя, — воскликнул мой супруг, — забота о нашем ребенке, о нашей Гунде — это гонит тебя домой! Да, тот философ прав, который утверждал, что ребенок ни в каком случае не является цепью, крепче связывающей мужа и жену, а, наоборот, с первого дня своего рождения приносит с собой маленькое, неприятное препятствие, которое мешает удовольствиям и всегда стоит между мужем и женой. Я не хочу тебя удерживать, дорогая, может быть, лучше, если ты поспешишь к колыбели нашего ребенка, там ты нужнее. Многих матерей предчувствие торопило домой к своим маленьким любимцам, и этим они успевали предупредить несчастья, грозившие их детям.

Андреас протянул мне руку и повел меня из праздничного зала по широкой лестнице вниз, к моей коляске. Здесь он прижал еще раз меня к своему сердцу, еще раз его губы прикоснулись к моим. Но я не могла ясно ощущать ни боли разлуки, ни страстности последнего поцелуя. Видит Бог, тогда во мне точно все умерло, все было пусто, все уничтожено; я была подобна мраморной статуе, которая двигалась при помощи механизма, при помощи чужой воли. Андреас подсадил меня в карету, и я еще слышала, как он сказал кучеру:

— Поезжай быстро, поезжай быстро! — Потом он обратился ко мне: — Будь здорова, милая, прощай, до свидания, до свидания!

До свидания! О, ты обманчивое, лживое, лицемерное слово, как часто обманываешь ты людей, которые произносят тебя с уверенностью и надеждой.

Я без всяких приключений приехала домой и сейчас же направилась к колыбели моего ребенка. Нет, материнское чувство не позволяет себя побеждать. Не раз силой «животного магнетизма» оно добивалось своих прав. Заботливо и нежно нагнулась я над моей крошкой и почувствовала счастье, когда увидела, что она спит и дышит спокойно и равномерно. Я сняла манто и нагнулась над колыбелью. Мне казалось, что я стала вблизи моего ребенка спокойнее. Так должен был чувствовать себя преступник, которому в средние века удавалось убежать в церковь, где он находил убежище, где он был в безопасности от народного гнева. Я сидела у постели моего ребенка, прислушиваясь к его дыханию, думала и смотрела на его маленькое, милое ангельское лицо, желая навсегда запечатлеть его в своей памяти, чтобы никогда, никогда не забыть его.

Но вдруг опять явилось ко мне прежнее беспокойство. Не звали ли меня, не взывал ли ко мне какой-то голос издали? О, Боже мой, да, да, не может быть никакого сомнения, внутренний голос звал десять, сто, бесчисленное множество раз:

— Пойдем, пойдем, я этого желаю, я этого требую!

Я крепко уцепилась обеими руками за решетку маленькой колыбельки и устремила свой взор на моего ребенка. Так заблудшая, в смертельной муке, смотрит на Мадонну, на божество, у которого она надеется найти помощь и защиту. Но все мои усилия были напрасны — невидимая сила гнала меня от колыбели. Словно железные руки обняли меня сзади и оторвали от моего ребенка, от моего дома, от моего счастья и моей любви.

— Прощай, прощай! — шептала я, и горячие слезы выступили на моих глазах. — Прощай, моя любимая, Бог защитит тебя, Бог охранит тебя, и, когда ты вырастешь, молись за свою бедную, несчастную мать. Да-да, я иду, еще только один раз взгляну на ребенка, сжальтесь, подождите: я иду, иду! — говорила я, как бы отвечая зовущему меня голосу.

Как безумная бросилась я от постели и вернулась в свою комнату. Дрожащими руками сложила я все, что мне нужно было для короткого путешествия, бросила все в ручную сумку, потом надела манто, шляпу, опустила на лицо вуаль, еще раз попыталась сопротивляться толкавшей меня силе, еще раз попыталась освободиться от чар Галлони, но было слишком поздно: я уже стала безвольным существом.

Как преступница, украдкой, вышла я из дома моего мужа. Я вышла на улицу. Сама не зная, куда, собственно, я должна идти, я направилась к ближайшему углу, где из темноты передо мною появилась коляска. Я открыла дверцы, вошла в нее и бросилась на мягкую подушку. Кучер, казалось, знал в чем дело, потому что, не спрашивая меня, ударил по лошадям, и мы поехали по направлению к Бранденбургским воротам. Коляска остановилась там, где начинались первые деревья зоологического сада. Я постучала в окно и приказала кучеру ждать, пока я не прикажу ехать дальше. Потом я завернулась в свое манто и ожидала, молчаливая, сонная, да, возможно, что сонная, так как не знаю, как передать, в каком состоянии я находилась тогда. Вдруг я вздрогнула. Я услышала шаги у коляски и голос, который говорил кучеру:

• Предыдущая
• 78/161
• Следующая