Бунтующая Анжелика - Голон Анн - Страница 40

• Предыдущая
• 40/94
• Следующая

Она отшатнулась так резко, что ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная.

Монтадур! Это его морда рыжего кабана!

На висках выступил пот. Это было невыносимо…

Нелюбовь матери к ребенку-бастарду почти всегда — лишь отражение ненависти к его отцу. Для Анжелики дать имя отпрыску преступника было тяжелее, чем если бы отец был неизвестен. Она бы любила ребенка Колена Патюреля. Но разделять ответственность за человеческое существо с солдафоном самого низкого разбора казалось ей унижением, которое навязала судьба. Никогда она не сможет с этим смириться. Ее жизнь превращалась в чудовищную, отвратительную комедию, направляемую слепым и свирепым божеством.

На ее крик прибежал аббат де Ледигьер.

— Унесите ее, — задыхаясь, проговорила Анжелика. — Уберите ее с моих глаз. Иначе я могу ее убить…

В полночь по пещере эхом разносились крики Онорины.

Лежа на своей травянистой подстилке, Анжелика вздыхала раздраженно и безнадежно:

— Ну, конечно, «они» забыли дать ей ее папоротник.

Онорина не могла заснуть, если у нее в руках не было веточки папоротника. Это была ее любимая игрушка, кружевные листья восхищали ее.

В конце концов Анжелика не выдержала. Она пошла в самую широкую часть пещеры, где собрались вокруг огня аббат, конюший, слуги и барон. Они исчерпали все, что могли придумать, чтобы успокоить ребенка. Бросив на них презрительный взгляд, она взяла у них младенца, который, как по волшебству, тотчас замолк, и унесла ее в свой закуток. Естественно, малышка была мокрая, замерзшая и сопливая. Анжелика обтерла ее опытной рукой, завернула в свою шерстяную шаль и до глаз зарыла в сено. Затем вышла из пещеры, дошла до лесной опушки, сорвала папоротник, общипав несколько листочков в низу стебля. Онорина решительно зажала его в кулачке и в полном восторге уставилась на эту мохнатую палку, что отбрасывала на стену грота огромную тень какого-то доисторического чудовища. Умиротворенная, она засунула палец в рот и искоса глянула на Анжелику взглядом, полным удовлетворения.

«Вот ты меня понимаешь, — казалось, говорила она. — С тобой мне спокойно».

— Да, я тебя понимаю, — пробормотала Анжелика. — Это так, тут мы ничего не можем изменить, ни ты, ни я, правда?

Опершись на локоть, она разглядывала девочку с жадным вниманием. На лице ребенка сияло такое блаженство, что железные тиски, сжимавшие сердце Анжелики, разжались.

Ни прошлое не занимало ее сейчас, ни будущее. То был час безмолвия, глубокой, целительной тишины. Она рождала не слова, скорее образы, беглые ласковые тени, приносящие мир в измученную душу.

— У тебя нет отца… Ты дочь лесов… Ты никому не принадлежишь — дитя лесных чащ, только и всего. Твои волосы рыжи, как осенняя листва, глаза — черны, как ягоды ежевики… Эта кожа, она такая белая.., нет, перламутровая, как песок здешних гротов. Ты — порождение лесов.., блуждающий огонек.., гномик… Вот и все. У тебя нет отца. Спи.., спи, радость моя.

Аббат де Ледигьер вышел из леса с руками, полными грибов.

— Это тебе, Онорина. Вкусно!

Она заковыляла к нему, еще нетвердо держась на ножках. Год ей исполнился летом, когда хутор, на котором нашли убежище Анжелика и ее друзья, был окружен королевскими солдатами. Запертые, как зайцы, попавшие в западню, они уже были готовы сдаться, когда их освободил Хуго де Ламориньер со своими протестантами. Выходя из дома, Анжелике пришлось переступать через трупы. Онорина кашляла, надышавшись дыму. Запахи пороха и пожаров были частью ее существования так же, как звуки взрывов, кровь и пот на лицах висельников, внезапные бегства, темные ночи в лесной глуши.

Первые шаги она сделала в Партене, под звуки набата в маленьком осажденном городе. Нападавшие были отброшены и отступили, но город лежал словно в беспамятстве, измученный лишениями. Анжелика не нашла Онорину в той комнате, где оставила ее сидящей на стуле. Девочка оказалась на улице. Так узнали, что она научилась ходить и может даже спуститься по ступенькам.

Первое слово она произнесла в тот день, когда был убит Ланселот де Ламориньер в жестокой битве в песках Машекуля. И это первое слово, как острый нож, пронзило сердце Анжелики.

Она сказала «Кровь!», показывая на цветок мака. И смешно морщила носик, передразнивая гримасы страдания, искажающие лица раненых.

Она гордо повторяла: «Кровь.., кровь…», теребя алый цветок. Весь вечер она твердила это слово, доведя мать до бешенства.

Анжелику измучила жестокость летних битв, в ее душе поселился страх. Король еще не победил; но был близок к этому. Хуго де Ламориньер, лишившись своих братьев, остался как бы телом без головы. Он никогда не умел думать сам. Ланселот внушал ему веру в Анжелику, но после его гибели взяло верх пуританское презрение к женщине. Не было более рядом и Самуила, прежде умело разжигавшего в груди брата гордость вассала, восставшего против своего короля. Разгром неумолимо надвигался, лишь наступление осени позволило отсрочить его. Встретив такое яростное сопротивление, военное командование растерялось. Король считал, что лучше всего дать мятежным бандам распасться из-за голода, нищеты и отсутствия боеприпасов. Министры же настаивали на сокрушительной военной кампании с самим королем во главе и требовали такого кровавого подавления бунтовщиков, какое могло бы устрашить другие провинции. Они напоминали, что в Аквитании, Провансе, Бретани тоже неспокойно, а от недавно завоеванных земель, таких, как Пикардия или Русильон, можно ожидать любых сюрпризов.

Анжелика не знала об их спорах, она могла лишь подозревать. Но что значили ее предположения для этих изможденных людей? Чтобы убедить их в чем-то, нужны были более веские доводы. Только она одна все еще напоминала им, что у них нет другого выбора: или борьба, или рабство. После жарких баталий этого лета она нашла приют в ущельях Мервана с сеньором де Лагранжем и его людьми. Они разбили лагерь в вековом лесу, тянувшемся к северу до Ниеля. Они восстанавливали силы, залечивали раны.

Аббат де Ледигьер набрал в лесу сухих веток, разжег костер с помощью кремня и огнива и занялся приготовлением грибов для Онорины. Его ружье, с которым он очень неохотно расставался, лежало рядом на траве, и он запретил Онорине его трогать. В ответ малышка состроила гримаску, давая понять, что она давно не доверяет этим предметам, исторгающим дым и грохот.

Анжелика сидела поблизости на покрытом мхом камне и наблюдала за ними.

На аббате была толстая овчинная безрукавка. Он заменил свою круглую шляпу с серебряной пряжкой на гигантский заношенный головной убор местных крестьян. У него больше не было брыжжей, и рваный ворот его рубахи открывал молодую загорелую грудь, на которой посвечивал золотой крест, болтавшийся на выцветшем шнуре. Маленький капеллан, утонченный до кончиков ногтей, превратился в дикого лесовика, и она тому виной. Ей припомнился нежный подросток, обитатель Версаля и Сен-Клу, умевший с величайшим хладнокровием переносить злые выходки насмешниц и их двусмысленные взгляды. А как шикарно он шаркал ножкой, приветствуя всех этих растленных великосветских господ! Теперь его плечи расширились, стало заметнее, что он высок и статен. От его хрупкости не осталось и следа. На загорелом лице от прежнего сохранился только ласкающий взгляд лани. Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать два?

Она окликнула его, и он, как всегда, поспешил на ее зов, полный почтительности, заставившей Анжелику вспомнить роскошь ее былой жизни.

— Мадам?

— Господин аббат, вы должны нас покинуть. Я много раз просила вас об этом, но теперь медлить больше нельзя. Нас преследуют. Одному Богу ведомо, какая нас ожидает беда. Вернитесь к своим… Умоляю вас, сделайте это ради меня! Мне невыносимо чувствовать себя причиной вашей отверженности…

Как всегда, когда она касалась этой темы, он побледнел и прижал руку к сердцу.

— Для меня это невозможно, сударыня. Я не могу жить вдали от вас, в разлуке с вами.

• Предыдущая
• 40/94
• Следующая