Алый камень - Голосовский Игорь Михайлович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/33
• Следующая

Егорышев жил в Юго-Западном районе на десятом этаже. Полгода назад Наташе дали здесь квартиру. Ей предлагали на третьем этаже, но она сама выбрала десятый. Она очень любила высоту и ветер. Ей обязательно нужно было видеть горизонт, Так она объяснила…

Егорышеву квартира нравилась. Четыре года они с Наташей снимали комнату, ютились по разным углам. Ему только не нравилось, что высоко. Во дворе росли липы. В июне они зацвели, но их запах не долетал до десятого этажа. Земля была чересчур далеко. Егорышеву не нравилось висеть где-то в воздухе, под облаками. Он хотел бы находиться поближе к земле, пусть даже закованной в асфальт.

Он неважно чувствовал себя в лифте. Лифт был для него тесен, а Егорышев не переносил замкнутых пространств, ограниченных четырьмя стенами. Он сопел, страдал, ему было неуютно.

Входя в квартиру, он забывал про неудобный лифт и про десятый этаж. В прихожей пахло ландышем…

В столовой, где Егорышев спал на диване, пахло дешевым табаком, а в Наташиной комнате, кроме ландыша, пахло еще тушью, акварельными красками и чисто вымытыми волосами. Здесь был мир Наташи, мир свой, особенный, таинственный, ничего общего не имеющий с миром Егорышева. Возле узкой белой кровати стояла тумбочка с флаконами и коробочками. Приземистый молчаливый шкаф отражал все предметы, как зеркало. А на стенах висели Наташины проекты. Дома с широкими окнами, полными воздуха и света, и проспекты, улетающие к синему акварельному небу. В таких домах могли бы жить только очень счастливые люди…

С каждого листа ватмана на Егорышева смотрела Наташа. Он сам не мог бы объяснить, как это получалось, но она смотрела на него. Он ощущал ее дыхание. Проспект был стремительным, как ее походка, а просторные, веселые окна напоминали почему-то Егорышеву песенку, которую Наташа обычно напевала по утрам.

Егорышев никогда не входил в эту комнату без Наташи. Ему хватало места в столовой. Он считал, что нельзя вторгаться в ее мир без разрешения…

…Он очень боялся, что картину помнут в электричке. В вагоне было так много людей, что даже Егорышеву пришлось туго, хотя обычно об его плечи, как об утес, разбивалась любая толпа… Он поднял руку с картиной и держал ее всю дорогу на весу.

Открыв дверь, Егорышев зажег свет, положил картину на стул и, не раздеваясь, отнес на кухню вазу с цветами. Он выбросил вчерашние цветы и, налив свежую воду, поставил в вазу георгины, которые купил возле метро. Пожилая продавщица специально оставила их для него. Егорышев покупал у нее цветы каждый вечер, и она хорошо его знала… Он любил цветы застенчивой и немного ревнивой любовью. Он ревновал к ним Наташу. Когда Наташа, закрыв глаза, прятала лицо в охапку сирени, Егорышев отворачивался. Она улыбалась сирени так, как редко улыбалась ему… Однако ревность была нехорошим чувством, и Егорышев старался ее подавлять…

Развернув газету, Егорышев прислонил картину к стене и направил на нее яркий свет настольной лампы. При электрическом освещении пейзаж показался ему плоским и неумело выполненным. Солнце было слишком алым, а небо чересчур синим, как декорация в театре. И ощущение неясной тревоги исчезло. Но буквы остались на своём месте в правом углу и по-прежнему свидетельствовали о том, что картину нарисовал Матвей Строганов…

Хлопнула дверь. Егорышев сделал движение, чтобы заслонить картину, но тут же отпрянул в сторону. Для чего же он ее принес сюда? Он слышал, как лязгнула цепочка. Зашуршал прорезиненный плащ, затем наступила тишина. Егорышев знал, что Наташа сейчас, сняв шапочку, причесывает перед зеркалом свои прямые блестящие черные волосы, а они вырываются у нее из рук и рассыпаются по плечам и спине… Морщась, она закалывает их шпильками, и глаза у нее усталые… Чудесные, умные, спокойные карие глаза…

Скрипнул паркет. Сейчас Наташа войдет. И вдруг Егорышеву стало страшно. Увидев эту картину, он поступил так, как обязан был поступить. Он принес ее Наташе, но до сих пор у него не было времени задуматься… И только теперь он до конца понял, что случилось. И ему стало страшно, потому что он не мог себе представить, что сейчас произойдет…

Егорышев встретил Наташу посреди комнаты.

— Здравствуй, Степан, — сказала она, поцеловала его в щеку, на мгновенье прильнула к нему и тотчас же, отстранившись, прошла в спальню. Егорышев успел ощутить на лице теплое Наташино дыхание и вдохнуть нежный запах ландыша… Ее уже не было. Он знал, что она выйдет не скоро… Надев халат, она откроет дверь балкона и долго будет любоваться разноцветными огоньками, мерцающими внизу… Последнее время она очень устает. Их группе недавно поручили создать типовой проект поселка для целинников, и Наташа освобождалась поздно…

Егорышеву было жалко Наташу, но он ничего не мог поделать и постучал к ней.

— Что тебе, Степан? — раздался ее спокойный грудной голос.

Он промолчал. Тогда она вышла к нему, придерживая на груди халат. Волосы Наташа убрала под косынку, ее смуглое лицо с большими глазами показалось Егорышеву сумрачным. На тонкой, высокой шее возле горла билась голубая жилка. Егорышев очень любил целовать эту жилку и темные впадинки под ключицами…

— Ты что-нибудь хотел сказать? — спросила Наташа.

Он взял ее за руку и подвел к картине. Наташа посмотрела на картину с недоумением и перевела глаза на Егорышева. Он показал ей подпись в правом углу. Наташа прочла, растерянно оглянулась на Егорышева и вдруг побледнела так сильно, что лицо ее сразу осунулось.

— Эта картина была на даче у Долгова. Понимаешь, я случайно увидел ее на даче…

Схватив картину, Наташа подбежала к столу — тут было светлее от люстры — и стала жадно рассматривать подпись. Потом она прижала картину к груди, повернулась к Егорышеву и прошептала:

— Этого не может быть…

Ее прекрасные спокойные карие глаза стали растерянными. На мгновенье в них мелькнула искорка надежды, но тотчас же погасла.

Егорышев понимал, что нужно сказать что-нибудь, утешить Наташу, но сказать ему было нечего, он сам ничего не знал и чувствовал себя щепкой, увлекаемой бурным потоком…

— Боже мой, — тихо сказала Наташа, — неужели это нарисовал Матвей? Нет, не может быть! Хотя почему же не может?.. Это его подпись, его рука… Рука Матвея!

Она снова и снова повторяла это имя, и каждый раз оно болью отзывалось в душе Егорышева.

— Как эта картина попала к Долгову? — спросила Наташа.

— Он сам не знает. Он купил ее вместе с дачей.

— У кого?

— Он мне не сказал, — ответил Егорышев виновато.

— Как не сказал?

— Ну… Просто не сказал… Не захотел, наверно…

— И ты не потребовал? Не заставил его сказать? Наташа опустила глаза и отошла к окну. Егорышев растерянно развел руками и пробормотал:

— Я же у него спрашивал… Что я мог еще сделать?

Наташа не ответила. Егорышев вздохнул и сел на диван. Ему было жарко; воротник стал тесным.

— Где живет твой Долгов, я поеду к нему, — сказала Наташа и, расстегивая халат, направилась в спальню. Косынка с ее головы упала, и волосы черным ручьем пролились на спину.

— Но ведь уже поздно.

Наташа не ответила. В спальне что-то загремело. Наташа охнула, наверно, ушиблась.

— Я поеду с тобой, — беспомощно сказал Егорышев и в ту же минуту понял, что Наташа не захочет разделить с ним свое горе, свои сомнения и тревогу, потому что это только ее боль, ее тревога, и горе, и радость, а он, Егорышев, не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Я сама доберусь, — сказала Наташа, выйдя из спальни. Она надела свой синий костюм, жакет и белую блузку, закрутила косу вокруг головы и сразу стала похожа на десятиклассницу. — Ты мне только дай адрес… Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я должна точно знать, он нарисовал картину или кто-нибудь другой.

Спорить с ней и убеждать ее было бесполезно. Наташа обычно соглашалась с Егорышевым, прислушивалась к тому, что он советовал, но если уж поступала по-своему, ничто не могло ее удержать. Егорышев и не пытался удерживать Наташу, хотя тревожился, как она доберется до дачи… Он понимал, что ей действительно лучше поехать одной, и сказал адрес. Наташа поблагодарила его и вышла. Хлопнула дверь. Егорышев остался один.

• Предыдущая
• 2/33
• Следующая