Хочу верить… - Голосовский Игорь Михайлович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/33
• Следующая

В десять часов утра я был в архиве.

— Ну, узнали что-нибудь новенькое? — встретил меня Томилин.

— Только то, что вам уже известно, — ответил я. — След Зайковской ведет в тюремную больницу… Нужно попытаться отыскать его там.

— В тюрьме не было больницы, — огорошил меня заведующий архивом.

— Куда же в таком случае могли отправить Людмилу, если она заболела?

— Гестаповцы не имели обыкновения лечить заключенных, и никакой больницы, повторяю, при тюрьме не существовало. Что касается Зайковской, то о ее дальнейшей судьбе ничего не известно, — ответил Томилин и посмотрел на меня взглядом, в котором ясно можно было прочесть: «Ну что ты ломишься, братец, в открытую дверь?»

— Неужели мне больше не с кем поговорить? — в отчаянии спросил я.

— Поезжайте в Западную Германию, — сказал Томилин. — Разыщите там Кернера, он наверняка занимает важный пост, и попросите его рассказать вам о Зайковской. Уж он-то знает о ней всю правду. Только боюсь, он не захочет дать вам интервью.

— Вы шутите, — пробормотал я, и вдруг меня осенило. — Переводчик Чудовский! — сказал я громко. — Там же был еще переводчик! Он жив?

— Вероятно, — ответил Томилин. — Он долго скрывался, меняя адреса и фамилии. Его разыскали лишь в 1950 году, судили и приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы.

— Значит, сейчас он еще находится в колонии?

— Возможно….

— Я встречусь с ним!

Томилин покачал головой.

— Вы упрямый человек. Поезжайте. Но не возлагайте больших надежд на Чудовского. Ничего нового он вам не скажет. У нас есть стенограмма его выступления на суде. Чудовский безоговорочно подтверждает предательство Людмилы.

— Да, да, я знаю… Он был в камере вместе со следователем Бронке, когда Зайковская писала свое донесение… Но все равно! Я обязательно должен с ним поговорить!

— Счастливого пути! — Томилин пожал мне руку. Вернувшись в гостиницу, я позвонил на аэродром. О том, где находился Чудовский, можно было узнать лишь в Москве, в Главном управлении колониями Министерства внутренних дел.

Вечером я улетел из Прибельска, улетел, так ничего и не добившись, не узнав ни одного нового факта, но по-прежнему убежденный в том, что письма Людмилы Зайковской не лгут!

В редакцию я не пошел. Конечно, это было не . очень-то красиво с моей стороны, но я просто боялся, что моя командировка будет аннулирована и я не смогу продолжать поиски.

Строго-настрого я наказал Кате и маме отвечать всем, кто звонит по телефону, что меня нет в Москве, а сам отправился в Министерство внутренних дел.

Начальник управления колониями, седой и внимательный полковник с Золотой Звездой Героя Советского Союза выслушал меня сочувственно.

— Я вас понимаю, — сказал он. — Иногда хочется верить интуиции, а не фактам. Погодите, вы говорите, Чудовский? Да я же его помню! В 1950 году я был председателем военного трибунала, когда его судили. Карл Карлович Чудовский, по национальности немец, из волжских колонистов. Он содержится в колонии. Я знаю это потому, что недавно ко мне поступило его ходатайство о пересмотре дела.

— Могу я встретиться с Чудовским?

— Пожалуйста. Вам придется поехать в город Борск. Советую лететь самолетом, а дальше доберетесь на попутной машине.

— Наверно, нужно специальное разрешение?

— Журналисты могут в любое время посещать места заключения, как и другие представители общественности. Желаю удачи!

По пути домой я зашел в центральную кассу аэропорта. Билет до Борска стоил более четырехсот рублей. Туда и обратно около девятисот. Пришлось занять тысячу рублей у Кати.

— Получу гонорар за очерк, верну, — сказал я. Мне было неловко брать у нее деньги — я знал, что она собиралась обзавестись шубой, — но что же мне оставалось делать? Самолет отправлялся в рейс через два дня в девять часов утра. Вечером я позвонил Маше, Услышав ее голос, я вдруг оробел.

— Здравствуйте, Маша, — сказал я. — Это говорит Алексей. Я приехал и скоро уезжаю опять. Нам нужно встретиться.

— Приходите ко мне, — тотчас же ответила она. — У вас есть время?

— Где вы живете?

— Рядом с вами, на Баррикадной.

Через десять минут я поднимался по крутой лестнице на третий этаж старинного каменного дома. Сердце у меня колотилось так сильно, что я был вынужден остановиться и перевести дыхание.

Сапожниковой нужно было звонить пять раз, но едва я притронулся к звонку, как щелкнул замок. Маша стояла за дверью и ждала меня.

Мы вошли в комнату. Я огляделся. Это была небольшая комната с высоким лепным потолком и двумя узкими окнами. В углу стояла деревянная полированная кровать, накрытая белым покрывалом. В шкафу за стеклянной дверцей виднелись корешки книг. В простенке между окнами висела географическая карта, испещренная какими-то стрелами и линиями, нарисованными цветными карандашами. Это были, как я позже узнал, туристские маршруты. Страстная туристка, Маша ездила со своими друзьями по мединституту на Алтай, в Казахстан, в Прибалтику. Она была детским врачом и работала в районной поликлинике.

На тумбочке стоял телевизор «КВН» с круглой линзой. Мебели было немного: стол, буфет и тахта с валиком.

Главным, что бросалось в глаза при входе в комнату, была чистота. Строгая, почти больничная чистота ощущалась в каждой мелочи: в накрахмаленной скатерти, в белоснежных занавесках, в простенькой дорожке, аккуратно постеленной на пороге, даже в самом воздухе, свежем, без специфического запаха, свойственного квартирам в старых домах.

— Раздевайтесь, садитесь, — слегка смутившись, сказала Маша.

Она была в широкой, колоколом, зеленой юбке и белом шерстяном свитере, плотно обтягивавшем талию и грудь. Она подстриглась, ее густые соломенные волосы падали на лоб короткой челкой, из-под которой тревожно и вопросительно смотрели на меня темно-синие, почти черные глаза. Новая прическа сделала ее лицо совсем юным. Шея стала тонкой и хрупкой, а плечи угловатыми, как у подростка.

Я смотрел на нее, не сознавая, что это неприлично — смотреть вот так, в упор, на почти незнакомую девушку. Она отвела глаза и начала медленно краснеть.

— Садитесь же. Хотите чаю?

— Хочу, — ответил я.

Глаза ее ласково улыбнулись, и я внезапно расхрабрился:

— Вы и бутерброд мне какой-нибудь дайте, Маша, хорошо? А то я сегодня не обедал.

Она захлопотала, и неловкость, связывавшая нас, исчезла. Я пробыл у Маши часа три. Мы попили чаю, посмотрели телевизор. Передавали концерт художественной самодеятельности.

Я рассказал, с кем встретился в Прибельске, не скрыв от Маши, что разочарован результатами поездки. Узнав о моем решении лететь в Борек, она взглянула на меня с радостным удивлением. Меня вдруг бросило в жар.

— Что тут особенного? Почему бы не прокатиться? — сказал я. — Тем более, там природа роскошная.

— Я не знаю, из каких побуждений вы это делаете, но, по-моему, вы очень хороший человек, — тихо ответила Маша.

— Ну вот еще! — растерянно пробормотал я. — Что вам вздумалось? Просто у меня такая работа…

— Когда вернетесь, позвоните мне, хорошо? — попросила Маша.

Я надел пальто и вышел в коридор. Вдруг открылась дверь, и Маша позвала меня. Я вернулся.

— Подождите, — сказал она. — Я еще в прошлый раз хотела, чтобы вы взяли это… — Она достала из пластмассовой коробочки, которую держала в руке, пачку фотокарточек и, порывшись в них, протянула мне одну. Я сразу узнал Людмилу — и по описанию Орловой и по большому сходству с нею Маши. Она была сфотографирована в классе возле доски. Она смотрела мимо меня. Лицо было нетерпеливым, словно говорящим: «Ну, скоро вы там?» Ей было лет двадцать или чуть-чуть побольше.

Я завернул фотокарточку в бумагу и спрятал в карман.

Маша проводила меня. В коридоре мимо нас промелькнула соседка.

— Здравствуйте, Машенька, — сладко пропела она, с любопытством смерила меня взглядом и скрылась в ванной.

• Предыдущая
• 9/33
• Следующая