Изувер - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 11

Теща — грузная, рыхлая, сидевшая тут же, в комнате, в глубоком продавленном кресле, завздыхала:

— Что делается-то, а?! Таких молодых, здоровых парней и за какие-то поганые пистолеты убили. Найти бы этих извергов и при всех на площади Ленина расстрелять. Или на руке повесить. Немцы вон в войну вешали наших, городских. Я соплюшкой еще была, но хорошо это помню. Неделю какой-то мужчина на руке Ленина висел. Зимой дело было, в сорок третьем. Холод собачий, одежка плохая у нас, а мы все равно бегали смотреть. Да и велели они, немцы, чтобы мы глядели. Пугали.

— А за что они его? — ровно спросил Павел.

— Они ему на грудь дощечку повесили, мол, помогал врагам рейха. А что да как — что мы, дети, могли знать?!

— Охраняли его, нет?

— Нет, никто не охранял. Висел один, ветром его качало…

— Ну и что, боялись?

Теща покачала головой.

— Это только злобу к немцам вызывало. Народ молчал, конечно, никто там на площади у повешенного не выступал, но каждый про себя думал: скорей бы Красная Армия пришла да вас, извергов, тут бы и вздернула… Вот и этих бы мерзавцев, что милиционеров поубивали, вздернуть бы. На площади, на столбах. Другие бы подумали.

— Какая вы кровожадная, Вера Ивановна! — Павел усмехнулся. Сел, потянулся к пачке сигарет. — Я и не знал. Их, ментов этих, за что-то ведь наказали, не просто так — подошли да и постреляли. Они насолили кому-то, не иначе. Может, кого побили сильно…

— А! Кого они там побили. — Теща махнула рукой. — Шпаны слишком много развелось в городе, вот что я скажу. Жить стало страшно. После войны, помню, хоть и город был разбитый, и жили все бедно, а ходить по ночам не боялись. Ночьполночь, идешь себе спокойно. Я вон со второй смены с завода пешком, считай, полгорода вышагивала. Работала на шинном, контролером, а жили тут, в подвале — дом-то немцы весь разбомбили. А порядок был, Паша. Сталин страну в руках держал, боялись его все. В том числе и уголовники. Даже почитали его. Кто-то нам рассказывал, не помню уже кто, что одного бандита расстрелять хотели, а он на груди портрет Сталина выколол и потом, при расстреле, рубашку, значит, разорвал на груди и кричит: «Стреляйте, гады, в товарища Сталина!» Его и оставили в живых, на Беломорканал направили.

Павел невольно засмеялся. Теща — наивный, конечно, человек. Кто там смотрел на эти наколки? Миллионы зеков положили. И на том же Беломорканале.

Он вышел на балкон, закурил. Балкон маленький, на двоих, не больше. И вид с него унылый: мусорка с переполненными баками, драные кошки на кучах неубранных отходов, какие-то ящики, доски…

Глянув на сараюшки, тут же перенесся мыслью в сарай отца, где лежали у него обрез и «Макаровы». Койот не был там с той самой ночи, страховался. Подумал сейчас, что милиция, в принципе, могла нагрянуть и к отцу, все ж таки урка в прошлом, на учете, не иначе. Хоть и не значилось за ним сейчас никаких дел, а все же.

Койот почувствовал, как похолодело у него между лопаток. Это риск, безусловно. Пистолеты надо перепрятать, и чем скорее, тем лучше. Не дай Бог, в самом деле нагрянут менты. А отец про пистолеты ничего не знает. И будет от всего отказываться. Менты тогда начнут трясти и его, младшего Волкова. Он же частенько бывает у отца, прописан там, знает, где ключ от сарая — отец может невольно сказать. Конечно, в ту ночь его, Койота, никто не видел, это он знает наверняка — в сарай он шмыгнул мышкой, все аккуратно и быстро сделал, спрятал «Макаровы», вообще сумку.

И в принципе может отказаться — мол, я не я и сумка не моя. Но следователи, надо думать, умеют спрашивать. Возьмут да и покажут сумку теще, а она, сталинистка паршивая, скажет: «Дак это же зятева сумка, он с ней по городу ходит…»

Да, пушки надо перепрятать, и как можно быстрее. Увезти их куда-нибудь подальше, закопать, что ли. Пусть полежат. Пока менты успокоятся, махнут на стволы рукой.

Нет, пожалуй, не махнут. Могут притормозить дело, раз не нашли его сразу. Будут ждать, наверное, пока «Макаровы» заговорят.

Ждите, легавые, ждите. Долго вам ждать придется.

Койот понимал, что в ближайшее время воспользоваться оружием ему не придется. Опасно.

Милиция, что называется, стоит на ушах. Город шерстят. Какие-то парни у пивнушки, что рядом с Дмитровским рынком, говорили об этом, не таясь, громко, Павел слышал их разговор. Городских урок трясут день и ночь. И вполне возможно, что занесет оперов и на их улицу, в квартиру отца.

Ну как все же хорошо, толково провел он свою «операцию»! Ни одной зацепки ментам не оставил. И бояться ему, кроме самого себя, нечего.

Никто не проболтается, никто его не заложит.

Знаешь ты один — значит, не знает никто! Один — это тайна. И впредь действовать надо одному.

Отец правильно говорил.

Да, стволы надо сегодня же перепрятать. От греха подальше. Если найдут сумку в сарае отца, то и его, Павла, спросят — где был в такое-то время да что делал.

Людка, конечно, подтвердит, что спал с ней рядом. С самого вечера. А теща скажет, как было.

Сталшшстка честная, ети ее в глаз! Сразу насторожится, начнет резать ментам правду-матку.

С вечера, мол, дорогие минцанеры, зятька дома не было, шлялся где-то, пришел примерно в час ночи. А то и точнее время покажет: взяла да и посмотрела на свой зачуханный будильник. Дескать, ага, зятек опять среди ночи заявился, надо дочке хвоста накрутить.

Нет-нет, тещу ни о чем просить нельзя. И Людке никаких намеков. Уж если кого и попросить, так это опять же отца. Он прикроет, скажет, что сын был у него до половины первого, чинил чтонибудь…

А лучше и отцу не говорить. Он по пьяни болтливый, как попугай. Ляпнет еще кому-нибудь из корешей, похвалится. Дескать, мой-то, Пашка, двух ментов завалил. А? Каково? Знай, дескать, Волковых. В уголовном мире это, конечно, оценится по достоинству, он, Павел, получит признание, почет, но и возможность быть раскрытым. Менты настойчиво внедряются в уголовную среду, заводят стукачей, кто этого не знает?! И потому рано или поздно кто-то обязательно стукнет на него, Пашку.

Нет, нельзя ничего говорить отцу. Тайну надо носить в себе. Хоть всю жизнь.

…К отцу Павел приехал вечером. Сказал Людке, что отец просил его помочь перебрать мойку на кухне — течет, зараза, заливает соседей внизу, на первом этаже, те уже бесятся и каждый день устраивают скандалы.

Говорил он жене, в общем-то, правду. И мойкой они собирались с отцом заняться, да все откладывали, и про соседей не соврал. Страдала от их затянувшихся обещаний мачеха, Валентина, не успевала менять под мойкой тряпки…

Родитель встретил Павла в одних трусах, босиком. Был старший Волков изрядно пьян, покачивался. Завидев сына, заорал:

— А-а, Пашо-ок! Как раз к жарехе, молодец, подгадал. Валька печенки краденой из столовки своей притащила… За бутылкой сходишь? А то у нас водяра кончилась. А мне неохота одеваться.

— Давай схожу, — без особого энтузиазма отозвался Койот. Пить ему не хотелось, да и нельзя — стволы прятать надо было трезвым. Ехать с ними, искать подходящее место, копать…

За столом на кухне оказались еще двое собутыльников: один уже полулежал на столешнице, всхрапывал, другой пьяно растолковывал Валентине, возвышающейся над чадящей скороводкой, как лучше готовить печенку. Та отбивалась: «Кого ты учишь, Володя? У меня по вторым блюдам в техникуме только пятерки были!» «Как у Хазанова, да?» — «Ага, как у него…»

Оказалось, что это давние корефаны отца: когда-то вместе работали на шинном заводе, потом эти двое попались на краже покрышек, умыкнули вместе с охранником целый «КамАЗ», отсидели в местах довольно удаленных от Придонска и теперь вот вернулись…

Павел сходил за водкой (отец велел купить сразу четыре бутылки — «по штуке на рыло»), и гульба потекла дальше с новой силой.

Рожи за столом все краснели от выпитого и от духоты, чего-то внушали друг другу — говорили все разом.

Отец шарахнул по столу ладонью, призвал к порядку:

— Сегодня главный мент по телику выступал.