Изувер - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 27

И все же предок не в таком пока состоянии, чтобы его отправлять в психушку. Трезвый — он вполне нормальный работящий мужик, понимает что к чему. И заложить сына… Западло, конечно, ссучиться он так не может. Родная кровь, как-никак.

Койот несколько успокоился. И остался собой доволен: отцу он ничего не сказал, ни в чем не признался. Хотя надо было ответить как-то подругому что-нибудь нейтральное, отвлеченное.

Дрогнуло что-то в душе. Похвастаться перед предком захотелось. Пусть и косвенно, иносказательно. И похвастался. Дескать, не умеют менты искать… И другую информацию отец получил: сынок стволы имеет. Не то что вы, алканы…

Да, захотелось похвастаться, захотелось. Не удержался. Приятно было на какое-то время воспарить над столом, над пьяной компанией, над предком, хоть и отсидевшим свое, но авторитета среди корешей не набравшим, в преступном мире не утвердившимся. Таких, как Волков-старший, в Придонске пруд пруди.

Впрочем, чего это он, Койот, разошелся? Предок только и сказал: ржавеют стволы, Пашок. Сказал по-мужски, серьезно. И по-деловому. Раз стволы есть, они должны работать. Стрелять. Делать деньги. Для того оружие и создано. Для того он, Койот, и убивал ментов.

Хватит выжидать. Времени прошло много. Сыщики, конечно, не списали это дело в архив. Но и поиск убийцы милиционеров возле Дома офицеров явно приостановили Заглохло телевидение.

Ничего не пишут в газетах. Перестали шмонать знакомых урок.

Да, пора действовать.

Ничуть не таясь, спокойно, Койот сошел с электрички на знакомой остановке. Постоял на платформе, посмотрел туда-сюда. Ничьего внимания он не привлек. Да и с чего вдруг? Таких, как он, молодых, постоянно чем-то озабоченных, со скучными, хмурыми лицами в пригородных поездах тысячи. Входят в вагоны, куда-то едут, выходят на нужных остановках по своим делам…

У Койота тоже здесь, возле Малаховки, дело: сегодня он возьмет из тайника пистолеты. Хватит им, действительно, лежать без дела.

Прогулочным шагом, делая вид, что в лес ему идти незачем, Койот шел сначала вдоль путей в направлении Малаховки. Со стороны могло показаться, что парень этот приехал к кому-то из знакомых в поселке. Сошедшие с электрички, те, кто был ненаблюдательнее, решили бы именно так. А большинству все было до фени, кто к кому и зачем приехал. Своих забот хватало.

Лопатки Койот в том месте, где он ее оставлял, не нашел. Кто-то, видно, подобрал. Пришлось подхватить с путей железяку, отдаленно напоминающую сей шанцевый инструмент: монтеры, кажется, чистят такими рельсы в местах стыков.

Эта штукенция, в общем-то, и похожа на лопатку: пластина из трех-четырехмиллиметровой стали и к ней приварен прут. Грязная эта «лопатка», в масле вся, да Бог с ней. Лишь бы копала.

На железнодорожном полотне он был теперь один. Все, кто сошел на остановке, свернули вправо, к Малаховке, пошли через луг к домам, а он перешел пути на противоположную сторону, углубился в лес.

Вечерело. Предзакатное, сентябрьское уже солнце остывающим чугунным ядром висело над молодым сосновым лесом. Сосенки нежились в его прохладных лучах, тени в лесу становились бесформенней, длинней. Под ногами прохрустывали рыжие иголки, мелкие веточки. Раза два дорогу перебежали озабоченные своими делами рыжие белки.

Вот и памятный перекресток дорог. Неприметный, не бросающийся в глаза. Можно и пройти его, не сориентироваться. Правильно, что поехал сюда днем, при солнечном свете. Ночью, чего доброго, перекресток этот и тайник, соответственно, мог и не найти.

От перекрестка надо отсчитать тридцать шагов на юг, вдоль этой вот тропинки. Найти метки на деревьях.

Поднял голову: вон одна, другая… третья. Похвалил себя за предусмотрительность — деревья тоже все одинаковые. Ищи тут свищи.

Мысленно восстановил на земле, под соснами, треугольник, определил его центр. Тайник должен быть здесь. Можно копать.

Грунт песчаный, легкий.

Думал о том, насколько дожди, влага могли попортить его арсенал.

Услышал вдруг полузабытое, но хорошо знакомое рычание. Обернулся, забыв о «лопатке», оставив ее в земле. Ручка-прут уже наполовину ушла в ямку.

Обернулся вовремя: на него, прижав уши, злобно оскалясь, летела огромная собака. Ее хорошо было видно: помесь овчарки с дворнягой. Острые уши, черные спина и хвост, тупая круглая морда, обвисшее, болтающееся брюхо с торчащими розовыми сосцами.

Сука. Не иначе, где-то здесь, поблизости, ее дом, щенки. Стала бы она иначе бросаться на человека?!

Жаль, не понял он в тот раз, что сука эта живет тут. Надо было бы перенести тайник.

Удар одичавшей этой, явно изгнанной из городской цивилизации твари был очень силен, и Койот едва устоял на ногах. Хорошо, что он успел стать к псине боком, расставил ноги, уклонился от ее клыков — желтые, длинные, они щелкнули у самого его плеча. Койот успел даже почувствовать дурной запах из ее пасти.

Псина повторила прыжок — теперь более расчетливо, хладнокровно, цапнула Койота повыше локтя. Ему тотчас вспомнился Мичман, его прыжки и устрашающий рык. Но тогда оба они хорошо понимали, что играют, щадили друг друга, давали время защититься. Эта же тварь кидалась на него с нешуточными намерениями, и потому знал надо спасать собственную жизнь. Бежать, отступать — бесполезно. Убегающий противник придает собаке силы и злости. Да и разве убежишь от этой длинноногой твари? Нет, пожалуй, это смесь овчарки с догом: несуразная она какая-то может, поэтому ее за чью-то ошибку при вязке (а может, и злую шутку?) и выкинули из приличного общества, отвезли сюда, в лес, и бросили…

Сука явно мстила человеку за прошлую жизнь.

Возможно, ее еще при этом долго и жестоко били, а потом бросили в лесу, привязав к дереву — вон, на шее ее обрывок старой веревки. Или тварь страдает еще и бешенством и ее не успели умертвить.

Лесная эта злобная бичиха успела трижды укусить Койота за ноги, порвала на нем крепкие еще джинсы, несколько раз пыталась вцепиться в горло, но каждый раз ему удавалось увернуться, подставить локоть или плечо. Другой на его месте, наверное бы, растерялся: дико заорав, бросился бы бежать, или, согнувшись, упал бы на землю, свернулся калачиком, полагая, что так безопаснее, так больше шансов уцелеть. Но Койот самообладания не потерял, собаки как таковой он не боялся — сказался опыт общения с волкодавом.

Псина прыгнула в очередной раз, поднялась на задние лапы (ростом она оказалась с Павла), и он совсем рядом, очень близко, снова увидел желтые, исходящие ненавистью глаза и розовый, скользкий от слюны язык между острых зубов.

Да, такие располосуют шею, едва коснутся ее, разорвут сонную артерию, и жить тогда с полминуты-минуту.

Своим неудачным маневром псина подарила Койоту долю секунды для ответного нападениязащиты: он, изловчившись, схватил собаку за язык, рванул к себе. Ошалевшая от боли и неожиданности лесная эта тварь конвульсивно дернулась, завалилась было на бок, пытаясь на земле освободиться от руки Койота, потом снова вскочила на ноги, бешено вращая башкой, упершись в землю всеми четырьмя лапами. Все ее длинное и сильное тело сотрясалось в отчаянном сопротивлении, извивалось и прыгало, рвалось из жуткого и не ожидаемого капкана. Конечно же, за всю собачью жизнь никто из людей не хватал ее за язык, не рвал его из пасти, не причинял такой дикой, парализующей тело боли.

Сука помогала себе даже хвостом — черный и толстый, он мощно лупил по земле, поднимая вместе с яростно скребущими лапами тучу пыли.

Рыча, жалобно уже повизгивая, псина тащила за собой Койота в лес, в заросли, словно надеясь, что там, в полумраке сосен и кустарников, в тесноте, ей удастся вырвать, освободить язык, а тогда уже кинуться на человек с удесятеренной яростью. Но человек держал ее за язык словно клещами, оба они отлично понимали: уступить — значит погибнуть.

Сука, лежа теперь на земле, тяжело поводила впалыми боками, давая себе передышку, рассчитывая, видимо, продолжить борьбу по новой какой-то тактике. Но она плохо все же знала человека, который соединял в себе инстинкт и разум.