Голгофа - Гомин Лесь - Страница 31

• Предыдущая
• 31/88
• Следующая

И он первый сел в кресло.

— Садитесь, господин богослов, и уймите свою страсть к делам. Ведь не так уж плохо обстоят они у нас, чтобы отказываться от хлеба-соли преосвященного балтского пастыря, радушного хозяина этого дома. Сядемте.

— Господин Балабуха только о себе и о богословии заботится. Не удивляюсь, что у него от чрезмерной преданности церковным делам исчезла чуткость к человеческому телу, — проскрипел Тарнавцев.

Компания, разместившись в покоях отца Амвросия, сразу утратила свое официально-деловое настроение и оживилась.

Господин Скворцов восхищенно оглядывал каждое блюдо. А сухощавый Тарнавцев причмокивал губами.

— Умеют жить наши скромники, ей-ей. Я уже не каюсь, что так изморил себя по пути к этой тихой обители. Хвала вам, отец Амвросий, что так удачно подобрали себе гофмейстера.

Весело сели за стол. Только отец Амвросий был озабочен, что до сих пор нет исправника, который должен взять руководство над всем. Ему даже легче стало, когда вошла Мавра и провозгласила:

— Господин исправник спрашивают вас, отче Амвросий, позволите ли войти?

— Зови, зови его сюда, — засиял он от радости. А к гостям обратился: — Очень веселый человек наш Станислав Эдуардович. Приятный гость.

В этот момент господин исправник предстал пред светлым обществом со своей супругой.

— Приятного аппетита, господа, в честной беседе.

— Просим и вас, просим, Станислав Эдуардович. Наш хозяин хорошо отзывается о вас. Да и с первого взгляда видно, что мы с вами подружимся. И с вашей милой супругой, не приревнуйте, приятно познакомиться.

— Я тоже рад знакомству с высоким столичным обществом. Очень рад. Счастлив буду, если придусь вам но вкусу. А от себя скажу, что с удовольствием пожму руку высоким господам и развею скуку провинциала в умном обществе. Надолго ли к нам?

— Да вроде бы и ненадолго. Как дела покажут, — сказал Балабуха.

— Дела? Какие же могут быть дела в нашем тихом городе для гостей из столицы?

Сама наивность позавидовала бы невинному выражению лица господина исправника.

— Разве господину исправнику не известно то, что здесь происходит?

— Вы меня пугаете… Что же у нас произошло настолько чрезвычайное, что вы поспешили в наши джунгли из Петербурга?

— Да вам бы об этом лучше знать, Станислав Эдуардович, потому что это и вас несколько касается. Здесь, знаете ли, молдавским мазепинством попахивает…

Господин Скворцов заважничал, словно в департаменте перед ревизией, и строго посмотрел на исправника. Посмотрел — и поразился невинности его лица.

— Да неужели не знаете?

— А что я должен знать, высокоуважаемый господин, как исправник этого уезда?

— Да то, что у вас под боком не только антицерковные проповеди произносят святители Балтской обители, но и политические делишки обделывают. Не быть бы вам наивным, угадали бы все.

— Ох, и ошибаетесь же вы, господин Скворцов, унижая так полицию его императорского величества. Не будь я в таком уважаемом обществе, то, глядя на этот стол, свалил бы всю вину на игристое. А так… не смею думать, чтобы высокоуважаемые мудрые синодальные мужи были настолько легкомысленны.

— Разве это неправда?

— Не знаю, о чем идет речь. Если о балтском иноке Иннокентии, то это, безусловно, только «страсти-мордасти». Это все преувеличено. Мазепинство, правда, есть, скрывать не стану. Но не там вы его ищете, да и не вам его найти. Мои жандармы, господа, нашли то, что нужно. И мазепинство это не от Иннокентия исходит, а от… Вот не знаю, с кем имею честь разговаривать и могу ли доверять вам государственную тайну?

— Говорите, — важно молвил господин Тарнавцев. — Перед вами авторитетная комиссия из Синода. Это вот магистр богословия господин Балабуха, это синодальный миссионер господин Скворцов, а я — чиновник особых поручений Синода Тарнавцев. Как видите, заслуживаем доверия.

— Ну, если так… Но сперва прошу вас, отец Амвросий, язык мой с трудом ворочается во рту, не мешало бы его промыть. Простите, что хозяйничаю так в вашем доме, но у вас, у духовенства, совсем нет домашней дисциплины.

— Ваша правда. Благодарю за замечание и нижайше прошу взять на себя обязанности хозяина, с которыми я так плохо справляюсь.

— Ну, тогда прошу, господа, а потом расскажу я вам кое-что, от чего изменится ваш взгляд на дело.

Подняли бокалы. Бухман и вообразить не мог, какое райское блаженство разольется на лицах от одного прикосновения губ к вину. Еще раз поднялись бокалы над столом, снова сверкнуло на свету искристое, красное, как кровь, вино, и поплыла беседа плавно, словно лебедь по воде.

— Ну, расскажите же секрет этого дела.

— Вы хотите знать, в чем его суть?

— Интересуемся. Для этого нас и послали сюда.

— Так знайте — евреи! Да, евреи. Только они. Моя полиция уже на верной тропе к раскрытию всей этой грязной инсинуации против православного монастыря.

— Какие евреи? Причем здесь евреи и что за грязные инсинуации? Что вы имеете в виду, Станислав Эдуардович?

— Да, да. Я давно уже знаю, что среди молдаван распространяются слухи о том, будто вскоре не будет российского царя и придет какой-то там их герой или царь. Заинтересовался. У самого, откровенно говоря, было вначале подозрение на Иннокентия. И, хотя и дружим мы с отцом Амвросием, не доверился ему и начал следить за Иннокентием, за обителью и вскоре убедился, что я напрасно стараюсь. Тогда метнулся я в другую сторону и… Теперь уже почти раскрыты эти источники. Здесь замешан студент. А с ним группа молодежи, кое-кто из рабочих. Не сегодня-завтра задержу, и вы сами тогда увидите, откуда идет вся эта зараза. А пока что… Выпьем еще по одной.

Снова поднялись бокалы, сверкнув против света кроваво-красным огнем, и полилась беседа еще непринужденнее. Глаза отца Амвросия тепло засветились в ответ на слова исправника.

— Эх-хе-хе, дружба. И не стыдно вам, милый Станислав Эдуардович? У меня бывали и, выходит, за мной же шпионили, пренебрегши моим пастырским саном?

Сожаление, искреннее сожаление отразилось на лице исправника. Оно и голосу придало теплые нотки.

— Что же могу поделать, отче, если у меня такие тяжкие обязанности? Даже за сыном своим должен следить.

Я и не упрекаю. Жаль только, что не ценят у нас ничего. В Петербурге все это нам же в вину ставят, сана пастырского, дома божьего не уважают, а это…

— Ничего, отче. Через два-три дня туман рассеется, и правда всплывет.

Общество постепенно пьянело, и господин исправник ясно видел свой путь. Он стелился звездным ковром прямо через покои отца Амвросия, где лежали обещанные 50 тысяч, в Киев, где он должен был стать вице— и затем… затем губернатором. А там…

— Отец Амвросий, инок Иннокентий просит разрешения войти.

— Проси.

— Благословен бог наш, всегда и присно и во веки веков.

— Аминь. Войди, Иннокентий, и встань перед высокими гостями от Синода. Пусть тебя самого расспросят, пусть убедятся, как тяжко оскорбили нашу обитель.

— Отче, бог не допустит обиды праведному делу. А о гостях ваших я уже слышал. Братия послала просить их и к нам пожаловать.

— Будем, — высокомерно ответил сухопарый Тарнавцев.

Иннокентий сверкнул глазами и вышел. На лице его светилось глубокое удовлетворение. Радость лучилась из глаз. А где-то за ней притаилась алчная злоба.

— Хима, готовься гостей встречать. Гости важные. Чтобы все было как нужно, — говорил Иннокентий, возвратясь в монастырь.

Серые монастырские стены притаились и застыли в ожидании грозной синодальной комиссии. Словно земля перед бурей прислушивалась каждой травинкой к грозному клокотанию на небе. Тихо вздыхал монастырь, надеясь на благополучный исход. Иннокентий давал генеральный бой.

Трапезная святого Иннокентия сверкала искрами хрустальной посуды. Роскошный зал словно замер в этом блеске, вобрал его в себя, чтобы ослепить потом внезапным снопом огня. Даже стены будто тянулись одна к другой, сходясь в резных бокалах, преломляясь в граненых бутылках. Иннокентий, как в западне, ходил вдоль и поперек кельи. Тяжкая дума морщиной легла меж бровей, раздувала ноздри. Они часто, порывисто вздрагивали и трепетали задором. Он был словно загнанный в западню зверь, который шевелит длинными усами, высматривая, за что удобнее схватиться, чтобы потрясти эту загородку, выломать прут подлиннее и стремглав выскочить туда, на волю, где нет угрожающих охотников с ружьями. И уж будто заприметил слабое место в западне, уже измерил силу своего прыжка, внезапного нападения — и снова убедился, что это обман. Убедился и… сник, смягчился, прилег и задумчиво завертел хвостом, размышляя, что же делать дальше.

• Предыдущая
• 31/88
• Следующая