Голгофа - Гомин Лесь - Страница 33
- Предыдущая
- 33/88
- Следующая
— Это жены-мироносицы, прислужницы нашего храма. Они отреклись от всей родни во имя господне, трудятся и труд свой в миру посвящают обители.
Первая чарка, благословленная отцом Иннокентием, вспыхнула алым огнем и рассыпала искры прямо на белоснежную скатерть.
— За здоровье наших милых хозяев и хозяек, — провозгласил магистр богословия Балабуха.
— На здоровье, господа! Рады всегда вашему обществу! — сверкая вдохновенным взором, выкрикивал Иннокентий, уже считавший сражение выигранным.
Еще мгновение, одна уместная фраза, один выразительный жест мироносицы красавицы Катинки, и вся эта компания забудет официальный тон, беседа приобретет желанную интимность, а там…
— Желаю здравствовать, господа, и веселиться!
— А-а-а, господин исправник, вас только нам и не хватало. Сам господь принес вас сюда. Просим к столу. Вы одни? Без жены? Ничего, Ну, просим же. Наши хозяева сегодня щедры, — гремел Балабуха, постепенно вступая в права хозяина, чему, видимо, рад был Иннокентий.
Конец игры приближался. Теперь уже Иннокентий уверен в том, что возьмет банк. Вот только какая карта здесь у господина исправника? Иннокентий, рассчитывая каждое мгновение, уверенно атаковал строгую синодальную комиссию оружием своего гастрономического вкуса.
— Так просим же, господа, отведать всех блюд.
Вновь ударили искры и засверкали в руках рюмки.
Вновь опустели и вновь поднялись хрустальные бокалы, вливая в сердца тепло и доверие друг к другу.
Под вечер, когда колокол ударил на молитву, а последний луч солнца утонул в кроваво-горячем блеске хрусталя, сухопарый Тарнавцев, склонившись на грудь красивой Химы, тихо всхлипывал!
— М-м-м, я на приеме у самого государя императора был… и я клянусь вам, что все сделаю для вас, все… Все, что прикажете, мадам, я в вашей власти.
Бой выигран. Балтская обитель одолела самую страшную бурю и, выпрямив мачты, дерзко рассекала грозные волны, надвинувшиеся было на нее из Петербурга.
21
Кофе давно уже остыл на столике высокопреосвященного архиепископа Серафима кишиневского, а седая голова его все еще опущена в глубокой задумчивости. Он словно застыл и прислушивается к чему-то в себе, что кипит, глубоко припрятанное от постороннего взгляда, даже от взгляда ближайшего человека — отца эконома, которому высокопреосвященный Серафим кишиневский доверяет во всем. А кипело в душе его сильно. Кипело оскорбление, нанесенное ему, имеющему немало заслуг перед престолом и святейшим Синодом, пастырю православного стада, умному и покорному слуге российского престола. Ему нанесли страшное, неслыханное оскорбление. Ему — столпу русификации Бессарабии, соратнику Пуришкевича и Крушевана, вдохновителю и руководителю союза архангела Михаила, опоре самодержавного царя. Этого не мог вынести высокопреосвященный владыка и, успокаивая себя, готовил достойную месть своему заклятому врагу — епископу Серафиму каменец-подольскому, который так ловко обвел его вокруг пальца. Выискивал способ досадить и каждый из них внимательно, дотошно исследовал. Иногда архипастырь тихо смеялся про себя, поводя страшными глазами и подергивая подсмаленными усами, свисавшими ниже подбородка.
Но сколько ни искал, все никак не мог остановиться ни на одном способе мести и каждый из них отбрасывал, как и все предыдущие. А отбросив, вновь принимался за газету и, вычитывая в ней слова позора, словно впитывал их в себя, чтобы лучше осмыслить содержание. Каждое слово он произносил отдельно, желая убедиться, что он читает именно то. Зловещие строки газетного набора кололи, жгли непочтением и дискредитацией высокопреосвященного пастыря. Ненавистное имя, которым была подписана заметка в «Церковном вестнике», разжигало злобу.
«По поручению святейшего Синода, — писал архипастырь каменец-подольский, — авторитетная комиссия обследовала жизнь и быт и соблюдение канонов веры в Балтской обители святого Феодосия, где трудится на бога инок Иннокентий, осуждаемый нашим собратом архипастырем кишиневским как человек развратного образа жизни. Как и следовало ожидать, наш уважаемый собрат преувеличил опасность, что с ним нередко случается. Ибо он готов видеть „сепаратизм“ и „подрыв государственной власти“ в самых невинных выдумках местного духовенства. У страха глаза велики, это правда. Но не следовало бы духовному отцу стоять на пути святейшего Синода и наговорами отталкивать праведных иноков от святого дела церкви».
Серафим каменец-подольский открыто издевался над ним в «Церковном вестнике» и явно намекал на то, что Серафиму кишиневскому не удастся повлиять на события в Балте, перехватить богомольцев и прекратить их наплыв к Иннокентию.
А немного ниже был приведен и текст отчета авторитетной комиссии, обследовавшей жизнь и деятельность Иннокентия.
«На следствии нами было опрошено более ста свидетелей, которые единодушно подтвердили праведную жизнь балтского инока Иннокентия. Что касается „эксплуатации темного бессарабского крестьянства на почве национальной пропаганды“, то уважаемый архипастырь кишиневский напутал. Ни о каком „сепаратизме“ не может быть и речи, хотя инок Иннокентий и допустил недозволенный язык в богослужении, а именно молдавский. Но это не мешает ему держать паству в покорности господу и престолу. Выдумка и то, что там распространяется болезнь — эпилепсия. Правда, были случаи, но они единичные и дела характеризовать не могут. Просто это больные и немощные люди, ищущие спасения у господа, что не противоречит догматам христианской церкви, хотя и расходится с известным интересом отца Серафима кишиневского. В Балту перешла почти вся паства кишиневского архипастыря, и выводы отсюда ясны. Однако установить территориальность для церквей никто не может».
— Сто чертей! — злобно крикнул отец Серафим. — Дожить до такого позора, чтобы эта проклятая скотина обошла меня да еще публично высмеяла. Так опозорить меня перед святейшим Синодом!
Отец Серафим углубился в свои мысли, снова обдумывая способы борьбы с неожиданными защитниками Иннокентия, которые своим расследованием окончательно выбили у него почву из-под ног, безжалостно разрушили благосостояние церквей и монастырей в его епархии, нагло подорвали бюджет архипастыря, равно как и его огромный авторитет. Самым неприятным было то, что компрометировалась его кандидатура в члены государственной думы, а следовательно, компрометировался и он как политический деятель в Бессарабии. Этого он уже не мог вынести.
«Нет, зазнался хам! Хам берет верх. Где же тогда власть российского престола, крепкая, как стена? Где же церковь российская, страшная, как кара господняя?»
И он снова углубился в себя, придумывая всевозможные способы расправиться со своими противниками, чтобы выиграть этот генеральный бой за позиции князя церкви в Бессарабии.
— Не скажет ли отец святой, что его так тяжко опечалило? — не выдержав, спросил отец эконом.
— Эх, отче, не про вас то лихо…
— Почему же?
Хитро посмотрел в глаза архипастырю и устремил взгляд в землю. Он всегда так смотрел в пол, словно утаптывал его, чтобы удобнее было стоять, врастал в место, и это, хочешь не хочешь, вынуждало с ним разговаривать.
— Так вот…
— А-а-а! Читал. Читал.
— Вот то-то и оно… — смущенно пробубнил владыка. — Это не только разваливает нашу паству, но еще и развращает людей, сводит их с пути праведного на путь смут против престола. От этого болит сердце.
— Да, верно. — Отец эконом уставился неподвижным взглядом в переносицу владыки и словно повис на ней какой-то тяжестью. — Это так, высокопреосвященный владыка.
— И против этой напасти нужны богобоязненные руки… А их все меньше, отче эконом, — невольно пожаловался владыка.
— Простите мне резкое слово, отче, но вы слишком боязливы. Ей-ей. Только вы не гневайтесь, отче, за мою откровенность.
— Да уж бог с вами. Я сегодня склонен прощать. Вижу, что у вас есть какой-то план. Так что говорите. Если только он будет подходящим, я оценю вашу услугу.
- Предыдущая
- 33/88
- Следующая
