Голгофа - Гомин Лесь - Страница 82

• Предыдущая
• 82/88
• Следующая

— Вашу руку. Позвольте мне, простому мужику, пожать вашу благородную руку. Я все сделаю и все отдам, только согласитесь.

Седоволосый пожал Синике руку и снова сел. С важностью налил себе вина и спросил его:

— А вы не знаете, какие там порядки заведены последнее время? Когда я был в тех местах еще в 1915 году, там слишком присматривались к паломникам, и меня не пустили к ихнему старшему. А теперь как?

— Теперь? Теперь еще хуже. Но не в этом дело. Пусть Иннокентий как угодно остерегается, для вас к нему есть лазейка. Я вам ее покажу. Но только вот беда, я не могу сам ею воспользоваться, поэтому и обратился к вам.

Синика начал излагать свой план, как проникнуть к Иннокентию, который после возвращения из Соловецкого монастыря, а особенно с тех пор как чуть не отравился вином, стал очень осторожным и не заводил компании ни с кем. Седой внимательно слушал, иногда отмечал что-то в блокноте, иногда переспрашивал подробности, а потом, обращаясь к своим, сказал:

— Господа, я считаю, что мы располагаем солидным материалом, из которого сможем сделать все необходимые выводы. Дело, кажется, нелегкое, но я уверен, что наши светлые головы, особенно если мы их будем оживлять соответствующими порциями натурального бессарабского вина, …а я надеюсь, наш заговорщик будет присылать его нам аккуратно, — все же осилят его, и мы победим. Разве не так?

— Ваша правда, Казимир Сигизмундович. Вы действительно достойны короны Венцеслава, и мы возмущены вашими земляками, которые до сих пор не догадались возложить ее на вашу светлую голову. Ваша отчизна еще не рождала такого блестящего, гениального ума. Клянусь. Однако, светлый муж и гениальный мыслитель, вы договаривались с заказчиком сами и ни единого слова не сказали ни о нашем с вами участии в деле, ни о нашем участии в гонораре. А это, как известно, играет решающую роль в любом союзе. И корпорация, не имеющая необходимой ясности…

— Я хорошо вас понимаю! — горячо согласился седоголовый. — Ваши блестящие умы стоят этого, но… они не учли: без вашего участия мне это дело не под силу. Все четверо мы будем работать почти одинаково. Я сказал «почти», ибо организационную часть я беру на себя, а потому, думаю, возражений не будет, если я возьму за это и двойную долю гонорара. Короче говоря — я имею две марки.

— Согласны! Согласны!

Они вышли от Синики и направились к воротам, но тут седоголовый остановился и серьезно сказал Синике:

— Завтра вы получите от меня записку с указанием, что вам нужно купить в аптеке и что с купленным делать. Как только получите записку, немедленно раздобудьте все, что напишу, и сделайте так, как я вам скажу. Всего хорошего.

Синика облегченно вздохнул и долго смотрел им вслед. Потом возвратился в дом. Долго еще нервно ходил по комнате, обдумывая план. Устал, сел на кушетку да так и уснул.

Проснулся Синика от грубого толчка в плечо.

— Соломония, иди ложись. Ложись, а то пошлю тебя снова к Иннокентию, — резко сказал он ненормальной.

Соломония, которая после возвращения из Муромского жила с ним, покорно согнулась и пошла прочь. Но в дверях остановилась и, показывая на темя, жалобно сказала:

— Человек, у меня гвоздь в темени. Вынь его… Мне больно.

Синика отвернулся и даже застонал. Ему казалось, что мир слишком медленно стареет, что все на этом свете медленно движется и он не дождется той долгожданной минуты, когда отомстит. И, зажмурив глаза, он нежно сказал Соломонии:

— Иди, иди, голубка моя, спать. Я выну этот гвоздь… У тебя не будет болеть голова.

Ржавое солнце спряталось в лохматые тучи, что надвигались с северо-востока. Дохнул неприветливый северо-восточный ветер и зашевелил сугробы. Они закрутились снежным дымком и полетели трактом от Бирзулы к Липецкому. Началась пурга.

Герасим вышел из хибарки, до половины вкопанной в землю, накинул капюшон зипуна на голову и пошел за сад, где недавно вырыли большой бассейн. Он должен был посмотреть, не замерзла ли в нем вода, и, если потребуется, разложить костер вокруг и растопить лед.

Бассейн находился за садом-виноградником, на ровном месте, даже чуть на возвышенности. Он представлял собой прямоугольное зацементированное углубление в земле с цементными ступеньками. Двенадцать или даже больше метров в длину и метров шесть в ширину. Глубина его достигала полутора метров, и сейчас вода была покрыта толстой коркой льда. Герасим осмотрел бассейн и покачал головой.

— Нет хозяйского глаза. Вылить бы воду на зиму, а так он и потрескаться может…

Он старательно начал стягивать к бассейну солому и хворост, раскладывать большие костры. Обложив со всех сторон бассейн, Герасим поджег крайнюю кучу. Солома вспыхнула. Вскоре вокруг бассейна пылал огромный костер. Когда хворост разгорелся, Герасим начал подносить толстые колоды и складывать их друг на друга. Но труд его был почти напрасен. Бешеный северо-восточный ветер разошелся с необычайной силой. Он рвал и разносил огонь во все стороны, гасил его новыми наносами мелкого, как песок, снега.

«Ох, не будет толку!» — подумал Герасим н еще быстрее принялся таскать колоды. Но от них поднимался чад и пар, и они гасли. Ветер свистел, метался по полю в безумном танце. Герасим оставил работу, завернулся в кожух и ушел на хутор. Во дворе его встретил брат Семеон.

— Ну что, разжег?

— Разжег, но гореть не будет при такой погоде! Света божьего не видать, так метет.

Брат Семеон покачал головой и направился к Иннокентию за советом. Иннокентий что-то писал. На скрип двери он недовольно поднял голову и еще более недовольно спросил:

— Что тебя принесло, брат? Разве не знаешь, я готовлюсь к завтрашнему дню? Не можешь ли ты не отвлекать меня разговорами? Да уж и пора знать, что они мне надоели, вы только говорите, говорите и совещаетесь без конца…

— И чего это ты на меня напустился? Купель замерзла, отогреть не можем, не горит.

— Не горит, говоришь? Что же, по-твоему, я лягу на огонь? Герасим пусть ложится, пусть раздувает.

Он выглянул в окно и, видно, понял, что не только Герасим, но и все раяне не сумеют остановить бешеной метели, разгулявшейся в степи. Лицо его омрачилось, и он, видно, не знал, на что решиться.

— Скажи Герасиму и Семену Бостанику, — сурово заговорил он через минуту, — пусть соберут всех апостолов и ночью вырубят лед. Одни пусть рубят и выбрасывают, а другие нальют свежей воды. До утра надо подливать воду и взбалтывать ее, чтобы не замерзла.

Брат Семеон вышел и передал апостолам приказ Иннокентия. Но тут же вернулся и смущенно стал перед Иннокентием.

— Ах, черт вас возьми. Зачем ты снова здесь? Ну когда же я получу покой?

— Там какая-то подвода прибилась ко двору… с учеными. Какой-то профессор и с ним еще люди. Пять человек… Очень хотят тебя видеть.

— Профессор? Какой профессор и что ему нужно?

— Да, говорят, они ездят собирают молдавские песни, молдавские обычаи, изучают веру… Из Одессы они сами… хотят с тобой поговорить.

Иннокентий задумался. Ему давно хотелось поговорить с профессором такой специальности, он мечтал попасть а историю своего края как основатель новой веры, как глава церкви. Но все не было случая. И вдруг… Есть возможность увидеть свой портрет в книге ученого профессора, и о нем, об Иннокентии, будут говорить всюду, читать о его делах, его вере, его власти над Бессарабией.

А что если это ловушка? Если это разведка новой власти? Высмотрят все, разнюхают, а потом пришлют полицию с красными лентами на рукавах? Тогда что? Где тогда власть, митра, почет? А впрочем, разве он, Иннокентий, сумевший обвести вокруг пальца и Синод, и синодальную комиссию, и полицию, не сможет вывернуться? К тому же он им всего не покажет, не поведет в пещеры, не назовет количества людей в подземных кельях. Он только поверхностно ознакомит их с тем, что не опасно. Ведь теперь правительство провозгласило свободу веры, свободу совести. Так чего ж ему бояться? Теперь все секты свободно творят молитвы.

• Предыдущая
• 82/88
• Следующая