Сестра Марина - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/44
• Следующая

— Нет, нет, милый! Антип пошутил, твой паппо Антип сказал это в шутку. Твою сореллу никто не возьмет от тебя, a теперь ступай… Да, вот еще: твой паппо не ошибся в одном: sorell'y зовут Нютой, Анной, а не Мариной. Sorella Нюта… Запомнишь, милый? А?

И не удерживая слез, молодая Вербина порывисто ласкала доброго мальчугана.

— Si, sorella! — уже весело отозвался из темноты ребенок и вдруг вскочил на ноги. — Ах, Dio mio! Ho слушайте, sorella. Джиованни прибежал сказать sorella, что y синьоры начальницы важные гости. Они сейчас придут сюда к sorell’е Мари… Нюте, все! Паппо Антип велел передать Джиоваыни, a Джиованни—asino (осел) чуть не забыл.

— Ага! Спасибо, Джиованни! Ступай, мой мальчик. До свидания пока!..

— Adio, sorella Нюта! — вырвалось из груди ребенка.

И, быстро обняв шею девушки, он на минуту прижался лицом к ее лицу и вслед затем исчез за дверью.

— Сейчас сюда придут. Может быть, полиция, чтобы арестовать меня… Какая мука, какая мука!.. — прошептала Нюта, нехотя поднимаясь с кресла. И повернула электрическую кнопку на стене.

Комната осветилась мертвенно-молочным светом.

В тот же миг по коридору послышались шаги. Дверь распахнулась снова, и Нюта увидела Софью Даниловну Махрушину, поддерживаемую с двух сторон дочерью и Саломеей.

— Annette!

Генеральша скорее простонала, нежели произнесла это слово.

— Annette, дитя мое! Зачем ты так жестока? О! — рука Софьи Даниловны поднесла к носу флакон с солями, предупредительно поданный ей Саломеей.

— Нюта! Или я не была тебе второй матерью, что ты решила опозорить мои седины?

У tante Sophie были черные волосы без единого признака седины, но, очевидно, она придавала другое, более глубокое значение и смысл сказанной фразе.

— Ты убила меня своим поступком, Нюта! Убила всех нас… — произнесла снова после минутной паузы генеральша.

— Поистине, убили тетечку, Нюточка, — ввернула свое слово Саломея, придавая кислое выражение своему, и без того несимпатичному, лицу.

— Ты убежала тайком из нашего дома!.. Подумай, сколько разговоров, сплетен было по этому поводу среди наших знакомых… Все, конечно, полагают, что это я, жестокая тетка, заставила тебя бежать… Да! Да!.. Но что об этом говорить… Теперь одно средство как-нибудь поправить это дело: ты должна покаяться и вернуться опять к нам…

— Никогда! — вырвалось как-то невольно из уст Нюты.

— Что-о!? — воскликнула генеральша. — Ты и этого не желаешь!?

— Я не могу! — твердо произнесла Нюта.

— Вернись, Нюта! Пожалей маму! — шепнула Женни на ухо Вербиной с другой стороны.

— Annette, я умоляю тебя… Я, твоя старая тетка, я прошу тебя пощадить всех нас, — говорила генеральша. — Подумай, что скажут в свете, Нюта? О, ужас! Mon Dieu, что только будут говорить о нас всех… Этот подложный паспорт, этот побег из дому… Я не могу спокойно говорить об этом. Нет!

И опять Саломея сунула в руку генеральши граненый флакончик с солями, и та поднесла его расслабленным жестом, к носу.

— Слышишь, Нюта, вернись! Ты должна это сделать! — раздраженным, почти злым шепотом сказала Женни, и ее раскосые глазки впились в лицо кузины враждебным взглядом.

— Вернитесь, Нюточка, пока не поздно успокойте тетечку. Право, Нюточка, вернитесь, — тянула Саломея.

— О, Боже, за что ты караешь меня! — подняв театрально глаза к потолку комнаты стонала Софья Даниловна. — Что скажут Бранты, Растригины, Трюмина, и Огарины, Вальтер?

Бурным протестом закипела душа Нюты при этих словах. Если бы Нюта видела хотя самую маленькую дозу любви к ней со стороны ее дальних родственников, ее привязчивая, чуткая душа откликнулась бы вероятно на этот призыв нежной благодарностью. Но теперь она поняла одно: не ее надо было вернуть, во что бы то ни стало tante Sophie, не ее, Нюту Вербину, не любимую племянницу, — страх и боязнь перед голосом света руководили желанием генеральши.

Сердце Нюты забилось, лицо вспыхнуло.

— Нет! — сорвалось резко с ее дрогнувших губ. — Нет, не просите, я не могу вернуться к вам тетя. Не могу!

— Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? — вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.

— Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка… тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы… У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять… А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение…

— Пусть тюрьма и заключение, — я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь! — прозвучал твердый, непоколебимый голос.

— О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!

И генеральша закачала во все стороны головою.

— Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. — волнуясь, кричала чуть не в голос Женни… Затем, переводя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз прибавила:

— Но, ведь, тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала?. Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да! — торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом. — Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!

— В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, — был спокойный ответ.

Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.

Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря «ужасному» поступку Нюты.

Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.

Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова «сестры-просвирни» и грубоватый бас Кононовой не прогудел:

— Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру…

Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.

Теперь ей было все равно. Ее очевидно позвали, чтобы сдать в руки полиции. Она знала это, но ни арест и ничто другое не пугало ее. Душа точно замерла в непосильном страдании, замерла и окаменела под гнетом тоски…

Быстро молча шагала она в нескольких аршинах расстояния за умышленно, казалось, убегавшей от нее Кононовой, и странная апатия охватывала, словно какими-то холодными, железными, цепкими оковами, все ее измученное не в меру существо. Хотелось уйти, как можно дальше, от упреков и стонов, криков и брани, посыпавшихся так неожиданно на ее, и без того низко пригнувшуюся под гнетом горя, головку.

Она сошла с лестницы, миновала швейцарскую и вошла в полутемный нижний коридор. Хорошо ей известным, «черным» ходом прошла она крошечную прихожую квартиры Шубиной, столовую и, шагнув мимо спальни со знакомым ей киотом, очутилась в приемной Ольги Павловны.

Здесь, в этой большой, просторной комнате, находилась вся община, во всем составе, бывшем налицо. Сестры сидели на стульях, диване и креслах, занимали широкие подоконники окон и принесенные из столовой бамбуковые стулья. Наконец, те, кому не хватало места, стояли в дверях и группировались у камина, весело потрескивавшего в этот зимний студеный вечер.

Ольга Павловна находилась тут же, подле Марии Викторовны. Она была бледнее обыкновенного, хотя лицо ее казалось более, чем когда-либо, замкнутым и спокойным.

Вошедшая несколько раньше Кононова быстро подошла к начальнице и тихо сказала ей что-то.

— А, хорошо! Пришла… — проронила Шубина и повернулась лицом к двери навстречу входившей как раз в эту минуту Нюте. — Пожалуйста, Вербина, возьмите себе стул и присядьте, — услышала Нюта обращенную к ней фразу.

Вербина! Не сестра Вербина, а просто Вербина, — точно что ужалило истерзанное сердце Нюты. Значит— конец.

• Предыдущая
• 31/44
• Следующая