Гости с Уазы - Гор Геннадий Самойлович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/25
• Следующая

Что толкнуло меня на этот безрассудный поступок? Не до конца осознанное душевное движение, поток сильных чувств, хлынувших на меня из аппарата, голос, шепот… Все это заставило меня забыть о том, что со мной разговаривает не живой страдающий человек, а только отражение его психического поля.

Впоследствии мой отец не раз упрекал меня, выражая свое удивление; как я мог дать обмануть себя искусству моделирования?

– Ведь это модель, модель, – повторял он. – Всего-навсего модель.

Модель? Да! Но какая модель! Ведь Марина Вербова «записала» и те чувства и мысли, которые испытал Володя в последние мгновения, когда тонул. И вот они как бы всплыли на поверхность с самого дна навсегда ушедшей от нас жизни.

Я осуждал самого себя, может быть, даже строже, чем мой отец и сотрудники лаборатории Вербовой и Сироткина. Но нашлись люди (писатели и философы), которые не увидели в моем поступке ничего предосудительного. Они по-прежнему считали, что опыт Вербовой дискуссионен и таит в себе немало сомнительного с этической точки зрения. Я не был благодарен им за их защиту. Ведь свой поступок я совершил, не думая о философской спорности открытия Вербовой, а только поддавшись мимолетному и неосознанному чувству.

Сотрудники всех лабораторий нашего огромного института, в том числе и сама Марина Вербова, были настолько деликатны, что старались не напоминать мне о моей вине. И только мой отец не мог скрыть своей досады.

– Твое счастье, – сказал он мне, – что все сейчас думают только об Уазе и уазцах, которые привезли с собой столько нового.

Да, действительно, это было так. Уазцы рассказывали о достижениях своей науки и техники, подсказывая нашим, земным ученым и инженерам готовые ответы на некоторые задачи, которые ученые и инженеры еще не собирались решать. Повествуя о победах своего интеллекта над средой, они не прямо, а только косвенно и намеком выразили мысль, необычайно заинтересовавшую меня. Дело шло не о чем ином, как о единстве субъекта и объекта, «я» и «мира», о единстве, значительно более глубоком и сложном и более взаимопроникающем, чем то, которого достигли люди на Земле. Что они имели в виду? Познание, в результате которого и было достигнуто это единство? Новые, более могущественные средства техники и труда? Они сказали об этом вскользь, как я уже упоминал, не прямо, не «в лоб», а скорее намеком, предупредив, что, возможно, они вернутся к этой теме, если она заинтересует людей Земли. Весь их последующий рассказ был, в сущности, как бы введением к сложной мысли, к которой они обещали вернуться.

Развитие математики, математической логики, физики и кибернетики в особенности, говорили они, все больше и больше вело к тому, что, метафорически выражаясь, интеллект «отделялся» от самого мыслящего существа и как бы становился некой самостоятельной духовно-материальной сущностью. Разрыв между мыслью и мыслящими представлял опасность для экономики, культуры и для самих уазцев, так как он грозил чрезмерной специализацией, утратой той цельности и многосторонности, которую на Земле издавна принято называть гуманизмом. Общество осознало эту опасность и стало искать средства против нее. Разумеется, были приняты меры, чтобы не впасть в крайность и не затормозить прогресс техники и естественных наук, не выплеснуть из ванны вместе с водой и самого ребенка.

Что же это была за опасность? Дробление, абстрагирование форм жизни и мышления – результат узкой специализации, разделявшей уазцев и отчуждавшей их друг от друга и от природы… Само выражение «борьба с природой» было найдено устаревшим, не соответствующим духу времени и пониманию сущности тех процессов, которые происходили на Уазе. Не борьба с природой, а дружба с ней, единство природных и естественных сил и сил духовных, интеллектуально-эмоциональных. Детей стали приучать и в школе и до школы смотреть на явления живой природы как на нечто бесконечно родное и близкое.

Я слушал повествование уазцев с напряженным вниманием. Многие мысли их были слишком сложны, и я был не в состоянии понять их с первого раза и часто возвращался к ним потом, перечитывая опубликованный текст.

Такие же чувства, как я, испытывали все, не исключая и моего умудренного опытом отца.

Ведь с нами разговаривало будущее, другая эпоха, ушедшая вперед на много тысячелетий.

Отец мой, видимо желая, чтобы я острее осознал опрометчивость своего поступка, дал мне толстую пачку книг и попросил их прочесть. Нет, это были не развлекательные приключенческие романы, а научные и философские труды, ставившие только один, но кардинальный вопрос и пытавшиеся дать на него ответ. Книги были посвящены выяснению вопроса, что такое человек. Удивительное явление! Ведь люди существуют на Земле пятьдесят тысяч лет, если считать началом их бытия верхний палеолит, и все время они не перестают спрашивать себя, свой личный опыт и опыт поколений, называемый наукой, кто же они сами, в чем их суть.

По-видимому, мой отец хотел направить мои размышления по этому пути.

Один из авторов утверждал, впрочем не в слишком категоричных выражениях, что до тех пор пока человек будет проблематичным существом для своего собственного сознания, он останется человеком, а как только сознание снимет проблематичность, он превратится в машину к общей радости некоторых кибернетиков и инженеров. Но, к счастью, утверждал автор, на этот раз уже категорично, человеку эта опасность не угрожает, его внутреннее содержание столь же богато частностями, как Вселенная, которую невозможно исчерпать.

На полях книги были кем-то сделанные заметки: «Ну а если наука доберется до сущности человеческой памяти, которая и скрепляет «частности» в единство цельной личности, будет ли автор настаивать на своем утверждении?»

Заметка на полях книги, видно, сделана была еще до того, как Марина Вербова «добралась» до сущности человеческой памяти и сумела отделить ее от человека.

В свободное время я много размышлял о том, что такое человек. И я пришел к убеждению, что нельзя исчерпать бесконечную глубину человека, раскрыв физическую, химическую и психологическую сущность памяти, ее механизм. Человек – это не только память и, конечно же, не только механизм.

На эти мои размышления меня наталкивал Кумби. Я встречался с ним часто. Он по-прежнему остро интересовал меня.

Юлиан-Матвей Кумби был живой, говорящей, ходящей на двух ногах проблемой. Несмотря на свою человеческую, слишком человеческую внешность, он был, вероятно, меньше похож на всех остальных людей, чем наши космические гости, пожелавшие пока остаться невидимками.

Что отделяло его от других? Память. Все люди на Земле, обладая даром запоминания, умели и забывать все, что не нужно было помнить. Кумби же носил с собой все свое прошлое. Тяготил ли его этот непосильный груз, этот багаж, который он носил с собой, он – вечный пассажир, ехавший неизвестно куда? На этот вопрос я еще не получил от него ответа, потому что не решался об этом его спросить.

Правильно ли поступила природа, дав нам способность не только помнить, но и забывать? А как быть с тем резервом, с тем «запасником», который хотела открыть Марина Вербова, чтобы вооружить человечество для победы над временем и пространством? Была ли она права? На этот вопрос, надо надеяться, нам ответят наши старшие братья по духу, уазцы. Они, наверное, давно разрешили эту проблему.

Глядя на Кумби, я думал: приобретения и утраты и способствуют созданию того удивительного и неповторимого существа, которое принято называть человеческой личностью. Кумби, ничего не утрачивая, в сущности, ничего и не приобретал. Он только вспоминал, а на все остальное у него уже не хватало сил.

Мне было жалко его, хотя он и не страдал от своей однобокости.

По вечерам мы беседовали.

Я. Какой день был двенадцатого июля две тысячи двенадцатого года?

К у м б и. Среда. С утра висели тучи и лил дождь. Но к вечеру прояснилось. И к нам приехали гости. Мать попросила робота испечь пирог.

• Предыдущая
• 21/25
• Следующая