Другое детство - Булычев Кир - Страница 9

• Предыдущая
• 9/11
• Следующая

И в тот момент, когда моя нога коснулась пола, раздался знакомый уже рев. Вой. Хрипение… Я не могу назвать точно этот звук, но он всегда будет мне сниться.

Где лопата?

Лопата у меня в руке.

А он несется на меня – черное пятно… серое пятно…

Я сначала выставил лопату перед собой и тут же понял, что он ее отбросит, а может, и вышибет из моей руки. И тогда я рискнул. Я занес лопату, и, когда он, прыгнув, уже подлетал ко мне, я рубанул лопатой ему по груди или по морде – не знаю. Я рубанул, как рыцарь мечом.

У меня удачно получилось.

Наверное, от страха.

Я потом уже рассмотрел.

Я попал ему по морде, я располосовал ему щеку – от уха до пасти.

Ему было больно, но, конечно же, зверь был жив – разве так его убьешь?

Он взвыл.

И тут собаки хором – визгом, лаем – откликнулись на его вой.

А я догадался, что у меня есть болельщики, как у гладиатора. Знаете, были такие древнеримские бойцы, они сражались на арене, а среди них был борец за простой народ, революционер Спартак. Они бились до крови и первой смерти, а на трибунах, как на футболе, сидели болельщики.

Зверь кинулся на меня, а я отбивался лопатой, как король Артур мечом.

Я еще раза два по нему врезал, а он тоже успел меня тяпнуть за ногу.

Я думал, что он упадет, он пополз прочь, ему, видно, и на самом деле было так больно, что расхотелось сражаться.

Он отползал, волоча неподвижные задние лапы, а я думал: он же небольшой, ну, чуть побольше овчарки, а может, и меньше, но только мускулистый, а шерсть на нем клочьями и разноцветная.

Наверное, это не собака, а гиена.

«Что ты наделал? – укорял меня голос в ушах. – Это же был твой верный слуга, тебе такого больше не отыскать. Как ты смел убить этого слугу?»

– Я не знаю, – сказал я. – А он убил Колю?

«Какой там Коля! – рассердился голос. – Нам он не нужен».

– А мне нужен.

«И тебе не нужен, пошли отсюда, пока кто-нибудь на шум не заявился».

– Отстань, – ответил я неизвестно кому и положил лопату поближе к правой руке.

Я наклонился к Журуну.

Собаки лаяли как безумные, словно звали на помощь милицию.

Голова Коли была откинута назад, на шее красная полоса, откуда лилась кровь – непонятно. И непонятно, живой ли Коля.

Собаки взвыли! Закричали…

Я послушался их – я понял их предупреждение. Я успел поднять лопату, но вот не обернулся – голову не повернул, – он ударил меня в спину, и я упал вперед.

И он схватил меня за плечо – наверное, он хотел схватить сзади за шею, а попал зубами в плечо.

Но у меня пропал страх.

Страх тоже умирает, потому что он копится в мешке, а мешок заталкивается тебе в глотку. Мешок надувается и лопается. Страх наружу… Это я потом сочинил, потому что в подвале я ни о чем таком не думал. Я был очень простой, как инфузория туфелька. Опасность справа – сжимаемся, опасность слева – сжимаемся с другой стороны.

Я выкатился из-под зверя.

Я оперся о ручку лопаты, чтобы вскочить, но вскочить было нелегко, потому что зверь повис у меня на плече – тяжелый, как мешок с картошкой, – а вот больно мне в тот момент не было. Мне потом больно стало.

Я не вскочил, а только встал на колени.

А Коля застонал – я наступил на него коленкой.

Он был жив!

Я так обрадовался, что стряхнул зверя, и он упал на спину и стал переворачиваться – у меня в глазах все двигалось, как в замедленном фильме.

В тот момент я еще не догадался, что когда мне плохо или очень надо, то я могу двигаться быстрее других. И этого не чувствуешь, только кажется, что все вокруг шевелятся медленно, как под водой.

Лопату я уже подобрал с земли – я опирался на нее, – так что рвануть ее вверх и опустить на зверя было нетрудно. Я даже не почувствовал, какая она тяжелая.

«Не смей!» – крикнул кто-то мне.

Но мне плевать было на приказы.

Я был как рыцарь в сверкающих латах.

Я стал бить этого зверя лопатой, а он отползал от меня и скулил, а я шел за ним, поднимал и опускал лопату, она врезалась в шерсть и мясо, она ударяла по его костям, а собаки из клеток вопили от радости. Они все переживали за меня и ненавидели зверя. Я всей шкурой это чуял.

А голос в моей голове замолк.

Последние его слова были такие:

«Ты пожалеешь».

Я жутко устал. Я остановился.

Зверь неподвижно лежал у моих ног, он оказался совсем не таким уж большим. Может, потому, что выглядел сейчас кучей спутанной, мокрой от крови шерсти.

Я бросил лопату.

Если бы собаки умели петь, они бы запели песню обо мне.

Я медленно вернулся к Коле.

Но когда увидел, что он снова закрыл глаза и молчит, хотя я громко звал его, то подхватил Колю под мышки и потащил по лестнице наверх, на первый этаж.

Коля снова застонал.

За нами оставался черный кровавый след.

Я больше всего боялся, что Журун умрет и все будут считать, что я виноват.

– Ну пускай кто-то будет, – шептал я, – пускай там кто-то будет.

Я падал от усталости, потом уже, в коридоре первого этажа, я стал волочить Колю на плаще, как на салазках.

Но скользкая ткань клеенки вырывалась из рук, и через каждые пять шагов я останавливался, чтобы перевести дыхание.

И тут где-то далеко и высоко, внутри института, начал звенеть тревожный звонок. Я понял, что это сигнализация.

С одной стороны, я обрадовался – кто-то нам поможет, и остановился отдыхать, а пока я отдыхал, то опять начал бояться – ведь мы с Колей преступники. И еще я убил собаку. Или какого-то зверя.

Потом я снова взялся за угол плаща, чтобы тащить Колю дальше, но дверь из вестибюля в коридор отворилась, и вбежал мужчина в военной форме, но без погон.

Это был вахтер.

Он потом вызвал «Скорую» и милицию.

Хотя сначала кричал на нас.

Он еще говорил:

– Ну, все, улетаю я с этой синекуры.

Я тогда не знал, что синекура обозначает легкую работу.

Он там же на полу стал снимать с Коли одежду, но не снял, а сказал мне:

– Лучше подождем «Скорую». А то помрет еще, на меня все свалят, кто их разберет!

Коля пришел в сознание, когда ему сделали уколы, положили на носилки и понесли к машине.

– Я никому не скажу, – прошептал он.

– Говори, чего уж, – ответил я, потому что сначала не понял, о чем он говорить не хочет.

А потом понял – он никому никогда не расскажет о том, как я забрался на лестницу и в люк, а его бросил в когтях у зверя.

Мы говорили правду – искали Жучку. Нам в принципе поверили.

Жучка не нашлась.

Коля со мной раздружился. Я с ним тоже. Мне не хотелось вспоминать, что я убежал, а ему было страшно. Я думаю, что он испугался на всю жизнь. У него шрамы остались. Нам обоим не хотелось вспоминать.

Хотя для многих я стал почти героем.

Ведь это я сражался со зверем, который оказался какой-то баскервильской собакой, я его убил лопатой. И Коля этого не отрицал. И в самом деле, если бы не та лопата, Коля бы наверняка погиб.

Все это так, но он не стал больше со мной дружить.

А я не напрашивался.

Коля долго в больнице лежал, а мама спрашивала меня:

– Ты почему не пойдешь навестить Колю? Мне это кажется странным.

Я отмалчивался.

И мне несколько дней спустя приснился сон. На вид не очень страшный, и когда его рассказываешь, он не кажется страшным, а для меня он был кошмаром.

Во сне я сидел на берегу речки, довольно узкой и какой-то нечистой. И кусты, и трава по берегам ее были пыльными, и от них неприятно пахло. А может, этот запах исходил от воды.

Мы сидели на берегу вдвоем. Я и Артем, любовник Ларисы Петровны.

– Ты вел себя неправильно, – говорил Артем.

Он был одет в голубой халат, как у хирурга. В руках у него была чистая белая салфетка, и он ею протирал себе пальцы. Не спеша и очень тщательно.

– Я знаю, – отвечал я. – Мне нельзя было убегать. Но я испугался.

– Это был спасительный страх, – возразил Артем. – В первую очередь ты должен думать о себе.

• Предыдущая
• 9/11
• Следующая