Ночной поезд - Вуд Барбара - Страница 20

• Предыдущая
• 20/76
• Следующая

– Это очень мило с вашей стороны, – сказал он Марии, жалея о том, что не приготовил ей рождественского подарка.

Пока Мария работала с ним в качестве ассистентки, оба поддерживали исключительно рабочие отношения.

В самом деле это был лишь третий визит Марии к нему домой. Катарина подала пирожные на блюде, а Ян снова наполнил фужеры вином. Максимилиан Гартунг уселся в кресле у камина, будто он был старым другом семьи, и развлекал всех шутками и забавными историями.

Однако, пока вечер медленно тянулся, бутылка вина опустела. Все пребывали в добродушном настроении, потом смех затих, и присутствующие уставились на огонь в камине. Долгое молчание нарушил Максимилиан. Он взглянул на две картины, висевшие над камином, и вдруг мрачным голосом произнес:

– Теперь душа моя воплотилась в родной стране, а ее душа живет в моем теле; моя родина и я – одно большое целое. Мое имя – миллионы, ибо я люблю, как миллионы, я чувствую их боль и страдания…

Мария и Катарина удивленными глазами уставились на Максимилиана, а Ян Шукальский, которому эти слова были до боли знакомы, продолжал смотреть на огонь. Затем он громко сказал:

– Конрад…

– Я вижу, доктор Шукальский, что вы знаете Мицкевича.

Ян наконец оторвал глаза от языков пламени.

– Я не только знаком с ним, пан Гартунг. Вы видите, что поэт занимает равное положение с Иисусом Христом. Как в моей жизни, так и на моем камине. «Мое имя миллионы, ибо я люблю, как миллионы…» Адам Мицкевич был самым великим поэтом на земле.

– Доктор Шукальский, я с этим не спорю. Я бы сказал, что он сегодня в Польше является верным символом патриотизма. И когда нашу прекрасную страну насилуют, кто может…

– Судя по вашему имени, пан Гартунг, мне казалось, что вы немец…

Но Макс не обиделся.

– Я немец по отцовской линии. Но что значит имя? Разве можно верно судить о преданности человека лишь по тому, как звучит его имя?

– Вы упоминали завод в Данциге.

– Совершенно верно. Но, когда им владел мой отец, Данциг был нейтральным городом; он был немного немецким, немного польским. – Гость сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Пожалуйста, больше не называйте меня паном, зовите меня просто Максом.

Шукальский задумчиво кивнул. Трогательные слова Адама Мицкевича в устах этого незнакомца притупили присущую ему бдительность. Шукальский обычно придерживался официального общения и избегал близких отношений, но сказал Гартунгу:

– Я предпочел бы, чтобы вы звали меня просто Яном, – и сам удивился своим словам.

– Перед общим врагом мы больше не пан и доктор, не женщина и мужчина, а просто поляки. И ради Польши мы должны сплотиться. Я очень сожалею, Ян Шукальский, что мне завтра придется уехать из Зофии. Видите ли, у меня здесь друзья и… – он взял Марию за руку, – Мария здесь. Мне не хочется снова оставлять ее, но ничего не поделаешь.

– Возвращаетесь, дабы нацисты не испытывали нехватку в подшипниках? – резко спросил Ян.

Но Макс лишь робко улыбался.

– Это не очень хорошие подшипники.

Все рассмеялись, и, когда смех затих, Макс совершенно серьезно сказал:

– Мне не менее печально, чем вам, смотреть на то, что происходит с нашей страной. А теперь то же самое случилось и с Россией. Разве нельзя остановить этих нацистов?

Шукальский удивленно поднял брови. Он быстро взглянул на обеих женщин и сказал:

– Макс, вы говорите слишком откровенно. Думаю, за последние два года людей расстреливали и за более безобидные выражения.

Но Макс остался невозмутим.

– И кто же станет моим палачом? Вы?

– Макс, на партизан охотятся, откуда вы знаете, что мне можно доверять?

Он игриво улыбнулся.

– Любой, у кого дома над камином висит портрет Адама Мицкевича…

– Макс, я не шучу. Говорить так, как вы, как партизан, как революционер, опасно. В такие времена приходится соблюдать осторожность.

Макс пожал плечами.

– Осторожные люди не выигрывают войн. Я не боюсь сказать, что у меня есть много друзей, которые делают все возможное, чтобы сорвать планы нацистов. Даже здесь, в Зофии, могу спорить, есть движение Сопротивления.

Шукальский сидел, облокотившись на спинку стула, и настороженно разглядывал друга Марии. От этого разговора ему стало не по себе, за два года после начала блицкрига он не слышал столь взрывоопасных слов. Хотя в душе Ян был патриотом, тем не менее он верил, что рецепт выживания заключается в мирном сосуществовании с оккупационными силами. Сопротивление вело лишь к смерти. И хотя Яну очень хотелось бы видеть Польшу свободной от тирании, он не был готов платить столь высокую цену. Вздохнув, он сказал:

– Иногда я думаю, что лучше пусть здесь вспыхнет эпидемия, нежели такая война. По крайней мере, тогда можно хотя бы держать немцев подальше отсюда. А что касается евреев, насколько мне известно, они все заключены в гетто или выдворены из страны. – Говоря так, он пытался выбросить из головы картину Освенцима, которую отец Вайда нарисовал ему. – Здесь, в Зофии, нам нужен только мир.

Макс Гартунг продолжал смотреть на доктора своими стеклянными глазами, на его устах играла кривая усмешка. Подняв фужер, он произнес:

– Тогда выпьем за мир, доктор.

Подходя к ступеням больницы, Ян остановился и уставился на вход.

– За мир, – в один голос произнесли все, допивая оставшееся вино. И хотя разговор перешел на более безопасные и свободные темы, напряжение тем не менее витало в воздухе. Остаток вечера Яну не давала покоя леденящая мысль, которая вернулась и звучала в его сознании, пока он стоял на ступенях больницы: если нацистская угроза столь реальна, как считает Пиотр Вайда, и если наши худшие опасения оправдаются, тогда каковы шансы выжить у меня, калеки, или у моего малыша с короной нордических кудрей, если продолжать все в прежнем духе?

На каменных ступенях раздались шаги, и кто-то быстро прошел мимо него. Произнесенное торопливым шепотом «Доброе утро, доктор» заставило Яна покачать головой и с удивлением взглянуть на спешившего человека. Узнав стройную фигуру Лемана Брюкнера, лаборанта, Шукальский вытеснил мрачные думы из головы и стал торопливо подниматься по ступеням. Он с удовольствием обнаружил, что в это сырое утро батареи отопления работают и в больнице приятно тепло. Идя по коридору к своему кабинету, он встретил сестру, которая на ходу проинформировала его о состоянии больных. Проводив его до двери кабинета, сестра сказала:

– Мальчика с фермы, который потерял кисть руки, сегодня увез отец, разуверившись в нашей медицине. Отец считает, что сможет вылечить сына домашними средствами.

Шукальский улыбнулся, признавая свое поражение.

– Пройдет немало времени, пока крестьяне постигнут грамоту. Я знаю, что произойдет с этим мальчиком. На время он почувствует облегчение от семейной народной медицины, но это продлится недолго. Затем он вернется сюда и придется удалять уже всю руку.

Ян печально покачал головой.

– И еще одно, доктор. Совсем недавно приходил отец Вайда и привел нового пациента. Я разрешила ему подождать в вашем кабинете.

– Это хорошо, сестра. Благодарю вас.

Прежде чем войти, он немного помедлил, вспомнив об обещании, которое вчера дал священнику.

Ян Шукальский тихо вошел и закрыл за собой дверь. Молодой человек тут же вскочил.

– Доктор, извиняюсь за это вторжение. Отец Вайда говорил…

– Ничего, все в порядке. Пожалуйста, садитесь.

Оба смотрели друг на друга. Высокий доктор почему-то вдруг решил скрыть свою хромоту, подошел к столу и сел. Он удивился, заметив, как молод это мальчик. Священник уже говорил ему об этом, но в своем воображении Шукальский рисовал более коренастого парня, более жестокого и взрослого. Вместо этого он увидел круглое, чистое лицо, широкие вопрошающие глаза и невинно надутый рот.

Доктор немного расслабился. Это был не тот противник, к встрече с которым он готовился.

– Роттенфюрер СС Ганс Кеплер, – нервничая, представился молодой человек.

Шукальский безошибочно уловил неловкость молодого человека, от растерянности тот не знал, с чего начать. Поэтому Ян сказал:

• Предыдущая
• 20/76
• Следующая