Ян Берзин — командарм ГРУ - Горчаков Овидий Карлович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/40
• Следующая

Говорят, трус умирает тысячу раз (в своем воображении), а храбрый человек — лишь однажды. Но никакой храбрец не в силах отогнать страх смерти, когда твоя жизнь на кону. Во сне и наяву вновь и вновь переживает человек свою смерть. И лучше всего это ведомо Лубянке.

Восемь месяцев продержали Берзина в тюрьме. Обычный режим подследственных того страшного времени: сразу несколько, три-четыре, следователя, сменяя друг друга, конвейером, днем и ночью вели почти непрерывные допросы. Допросы с пристрастием. Один за другим набивали следователи дикой ложью пять толстых томов следственного дела. Выколачивали еще одно, последнее признание...

Мы никогда не узнаем о пытках, которым подвергли Берзина ежовские инквизиторы. Почти непрерывные ночные допросы, зверские избиения, лишение необходимых Берзину лекарств — пуля карателя, засевшая в черепе с 1906 года, причиняла ему сильнейшие головные боли. В ход шел целый пыточный арсенал. Применяли и устрашающие «поездки на дачу»: подследственного вывозили за полночь с Лубянки или из Лефортовской тюрьмы по шоссейной дороге за 30 км от столицы, выводили из машины в наручниках, имитировали подготовку к расстрелу. Сыпали угрозами: «Признайся, гад! А то в расход пущу!». Щелкали наганами и пистолетами, не жалели холостых патронов. «Будешь говорить, падла!» Могли избить до потери сознания, а потом везли свою жертву обратно в следственный изолятор...

Мне говорили люди, прошедшие через круги ада на Лубянке, что Берзин сломался и подписал «признание», на очной ставке по указке следователей оговаривал своих сослуживцев. Я не могу поверить в это. Может быть, за восемь месяцев в застенках, когда его «обрабатывали» с особым рвением, его свели с ума? Только сумасшедший Берзин мог оговорить кого бы то ни было.

...Совсем недавно мне удалось побеседовать с Н. В. Звонаревой, работавшей в 1937 году личным секретарем Я. К. Берзина.

— Наталия Владимировна! Слышали ли вы от когонибудь, что Ян Карлович Берзин был сломлен морально, признавал, что он шпион иностранных разведок и оговаривал своих товарищей, сослуживцев?

— Через лет семнадцать — восемнадцать после 1937-го из сталинских лагерей вернулся соратник Берзина Василий Тимофеевич Сухорукое. Он в тюрьме однажды встретился со своим секретарем М. В. Волгиной. Она была замужем за Яном Яновичем Аболтынем, которого в Разведупре знали как Константина Михайловича Басова[48]. Мария Васильевна, репрессированная, как и ее муж, вызывалась следователем Лубянки на очную ставку с Берзиным. По ее словам, он изменился до неузнаваемости. Это был совершенно другой человек и все-таки это был он, Берзин. И голос у него был совершенно нездешний, отрешенный. «Маруся! — говорил ей Берзин. — Все кончено! Признавайся!» «Я не верила ушам своим, — говорила Мария Васильевна. — Я была в ужасе. Я отвечала ему: „Мне не в чем признаваться. И вы не признавайтесь — вы ни в чем не виновны!“».

— Сестра Тухачевского Вера Николаевна, подтверждая это состояние Берзина и ссылаясь на Алю Песс, жену другого арестованного соратника Берзина — комбрига Августа Яковлевича Песса[49], говорила, что Берзин давал показания против Тухачевского. Но ведь Тухачевский был расстрелян еще в июне 1937-го, а Берзина арестовали только в ноябре того проклятого года.

— В тот год мы тайком говорили друг другу о том, что в НКВД, возможно, применяют наркотики. Но в случае Берзина могло быть другое: вспоминаю, что Павел Иванович ежедневно принимал уйму всяких болеутоляющих таблеток и пилюль. По его просьбе сотрудники Разведупра привозили их пачками и пузырьками из-за границы. Я их часто видела на его столе. Когда к нему приходили, он их прятал в ящик стола... Так вот: отторжение от привычных обезболивающих лекарств уже само по себе могло быть для него пыткой. И, конечно, следователи могли вполне сыграть на этом, ведя психическую атаку на Павла Ивановича...

— Только несведущие, неопытные, чуждые морали люди могут, на мой взгляд, обвинять подследственных, которые не выдержали психических и физических пыток и стали лжесвидетельствовать против себя и против своих товарищей. Сейчас я много думаю над этим больным вопросом... Скажите, вам приходилось видеть Аврору Санчес в тот год?

— Только однажды. Павел Иванович привел жену в наш «шоколадный домик» и представлял ее товарищам по Управлению как свою воспитанницу из Испании...

— Видимо, смущала его слишком юная жена. Очень человечный штрих. А показать Аврору товарищам все же хотелось.

— Коллектив у нас при Павле Ивановиче был замечательный.

— Кого же арестовали примерно в одно время с ним?

— Урицкого Семена Петровича, Давыдова, Никонова... Помню страшные собрания, когда заставляли голосовать в Разведупре за исключение из партии арестованных товарищей. Их обвиняли в шпионаже в пользу всех разведок... Зачитывали на общих собраниях списки арестованных наших сотрудников. В зале — сотни разведупровцев. Но их становилось с каждым новым собранием все меньше и меньше, а начальство ярилось все больше и больше, искореняя «банду Берзина».

При выходе мы показывали дежурному пропуск. Он сверял его со списком и не раз вдруг замораживал наших сотрудников словами: «Приказано пропуск отобрать!» Значит, всё — ты уволен, жди ареста!.. Вначале мы верили, что органы разоблачают врагов народа, изменников Родины. Как же! Ведь в «восьмерке» Тухачевского все, мол, бывшие офицеры! Сам Тухачевский из дворян, голубая кровь, из пажеского корпуса. В плену у немцев сидел. В Берлин ездил, с генералами ихними встречался...

— Вас не арестовали?..

— Меня — нет, только уволили. В Управлении полковник Алексанкин дал мне прекрасную характеристику. Но это был волчий билет. Как увидят, что из Разведупра, дают тут же от ворот поворот. В одном месте требовали, чтобы я представила шесть рекомендаций: за все периоды своей жизни. А люди уже боялись подписывать такие рекомендации, своя рубашка ближе к телу, потом за такую рекомендацию... Долго ходила я безработная, числясь в резерве Наркомата обороны, почти до самой войны, когда вспомнили о разведчиках. Сколько их к тому времени уже перестреляли...

— Кто еще был арестован?

— Взяли Оскара Ансовича Стиггу, работавшего у нас с 1920 года, жена его еще жива. Взяли помощника Никонова Василия Богового — герой Гражданской войны, два ордена Красного Знамени имел; жену его тоже забрали. Моего однофамильца полковника Звонарева Константана Кирилловича, Ади Киримовича Маликова. Были арестованы Лев Александрович Борович, руководитель группы, резидент в Шанхае, Ян Альфредович Тылтынь.

— И жен их тоже арестовали?

— В тридцать седьмом взяли почти всех...

Незадолго до разговора с Н. В. Звонаревой я собственными глазами увидел фотографию архивного документа — страницы из дела Берзина, в котором была видна последняя строка: «Берзин признал себя виновным».

Да, он себя оговорил. Его самооговор документально установлен. Хотя, поскольку документ этот был изготовлен ведомством Ежова — гроссмейстера фальсификаций и двурушничества, я не могу верить в него, и нельзя верить ни в какие документы НКВД тех лет.

Если бы Берзин «все» признал, то как могли остаться неопороченными целый круг лиц, которых Сталин охотно бы уничтожил? Это Е. Д. Стасова, которую он знал как «Герту» в Коминтерне, «Папаша» — M. M. Литвинов, Г. И. Петровский — от всех этих старых большевиков Сталин охотно бы отделался. У наркома внутренних дел РСФСР Григория Ивановича Петровского Берзин был управляющим делами в 1917 году. Литвинова он знал по революционному движению в Латвии. И еще один довод есть у меня: К. А. Мерецков, советский военный советник в Испании при Берзине, заместитель начальника Генштаба, в то время уже был в лапах НКВД. Но потом его освободили. Значит, следователям не удалось собрать против него нужный «компромат».

В тот год Сталин и его подручные — Молотов, Каганович, Ворошилов — ежедневно подписывали до 500 смертных приговоров списками. Списки поступали от Ежова. Расстреливали не только на Лубянке. Пропускной мощности старой Лубянки не хватало. Расстреливали в Лефортовской тюрме, в Бутырской, Сухановской, на Матросской тишине.

• Предыдущая
• 29/40
• Следующая