Дневник памяти - Спаркс Николас - Страница 4

• Предыдущая
• 4/32
• Следующая

Достала другое – голубое с кружевом, менее вычурное, на пуговках спереди. И хотя это платье выглядело гораздо более буднично, оно как-то больше подходило к случаю.

Подкрасилась – совсем капельку теней на веки да чуточку туши, чтобы подчеркнуть глаза. Теперь духи, тоже совсем чуть-чуть. Разыскала и вдела в уши небольшие сережки-колечки, на ноги надела коричневые сандалии на небольшом каблучке – те, в которых была все утро. Причесала светлые волосы, заколола их наверх, посмотрелась в зеркало. Нет, нехорошо. Снова распустила волосы по плечам – вот так гораздо лучше.

Закончив, сделала шаг назад и придирчиво оглядела свое отражение. То, что нужно – не слишком изысканно, но и не слишком повседневно. Она не хотела произвести неверное впечатление. В конце концов, неизвестно, чего ожидать. Это было так давно, невероятно давно, что угодно могло случиться с тех пор, всего и не угадаешь.

Она перевела взгляд на руки и увидела, что они дрожат. Смешно. Ее никогда нельзя было обвинить в излишней чувствительности. Так же как и Лон, она всегда была очень самоуверенна, даже в детстве. Иногда это создавало ей проблемы во время свиданий – отпугивало большинство мальчиков ее возраста.

Взяла сумочку и ключи от машины, не забыла и ключ от номера. Нервно покрутила его в пальцах. Сказала себе: «Ты зашла слишком далеко, отступить сейчас было бы глупостью», – и тут, вместо того чтобы выйти, вернулась и села на кровать. Взглянула на часы – почти шесть. Пора идти, ведь не хочется возвращаться в темноте. Нет, еще минуточку.

– Черт, – прошептала она, – зачем я вообще приехала? Нечего мне здесь делать! Совершенно нечего!

Однако она сама знала, что это неправда. Знала, что собирается делать и ответы на какие вопросы хочет получить.

Она открыла сумку и нашарила там сложенную в несколько раз газетную вырезку. Медленно, почти благоговейно вытащила ее, развернула, стараясь не порвать, и несколько секунд молча смотрела на знакомую статью.

– Вот, – пробормотала она. – Вот за этим я и приехала!

Ной поднялся в пять и около часа, как и каждое утро, плавал на своем каяке. Когда вернулся, переоделся, разогрел вчерашние бисквиты, сгрыз пару яблок и запил завтрак двумя чашками кофе.

Он, как и вчера, занялся починкой изгороди, заменяя подгнившие доски новыми. Стояло бабье лето, столбик термометра подползал к восьмидесяти,[5] к обеду Ной вспотел, устал и рад был возможности передохнуть.

Поел тут же, на берегу, глядя, как в реке играет кефаль. Ною нравилось наблюдать, как рыбы два-три раза подпрыгивают и скользят в воздухе, прежде чем шлепнуться обратно в воду. Его почему-то всегда изумляла мысль о том, что их инстинкты не менялись в течение последних тысяч, а то и десятков тысяч лет.

Иногда он задумывался, изменились ли за это время человеческие инстинкты, и приходил к выводу, что нет. Во всяком случае, в каких-то основных, животных проявлениях люди те же. Агрессивны, стремятся завоевать мир. Война в Европе и с Японией – очередное этому доказательство.

Ной закончил работу около трех и отправился к небольшому сараю, стоявшему у причала. Вошел внутрь, отыскал леску, пару блесен. Наловил кузнечиков, уселся на пристани и закинул удочку.

Рыбалка всегда настраивала его на философский лад. Вот и сейчас он задумался о своей жизни. После смерти матери родственники перекидывали его из дома в дом. Ребенком он жутко заикался, и сверстники нередко дразнили смешного мальчугана. Ной замкнулся, перестал разговаривать и к пяти годам замолчал вообще. Когда он пошел в первый класс, учителя решили, что мальчик отстает в развитии, и порекомендовали забрать его из школы.

К счастью, отец наконец-то взял дело в свои руки. Оставил сына в школе, а после уроков стал брать с собой на лесосеку, где работал, – подбирать и складывать деревяшки. «Неплохо побыть немного вместе, – говорил он. – Так и мне мой папаня, бывало, говорил».

За работой отец рассказывал Ною о повадках зверей и птиц или вспоминал истории и легенды Северной Каролины. Несколько месяцев спустя мальчик вновь заговорил, хотя и не слишком бегло. Отец решил, что сыну поможет чтение стихов. «Научись хорошенько читать вслух, и у тебя не будет проблем в любом разговоре». Отец снова оказался прав – в течение года от заикания не осталось и следа. Однако Ной по-прежнему приходил к отцу на работу – просто чтобы побыть рядом, – а по вечерам читал вслух Уитмена и Теннисона. Отец слушал, медленно покачиваясь в кресле-качалке. С тех самых пор Ной полюбил поэзию.

Повзрослев, он проводил большую часть выходных и каникул в одиночестве. Сплавлялся вдоль леса на своем первом каноэ, преодолевая около тридцати километров по Брайсес-Крик, и, когда места становились совсем уж непроходимыми, проделывал оставшуюся часть пути пешком – до самого побережья. Странствия по новым, неизведанным краям были его страстью, и он часами бродил по лесу или сидел под дубом, тихонько насвистывая или наигрывая на гитаре. Единственными его слушателями оказывались бобры, гуси и голубые цапли. Любой поэт скажет, что уединение возвышает душу.

Хоть он и был тихоней, годы тяжелой работы на лесосеке сделали свое дело – Ною легко давались многие виды спорта, а такие ребята всегда популярны в школе. Ему нравились футбол и легкая атлетика. Впрочем, хотя его товарищи по команде проводили вместе и свободное время, Ной редко к ним присоединялся. Но никто не называл его высокомерным, скорее считалось, что он несколько взрослее сверстников. Несколько раз Ной даже заводил подружек, и все же ни одна из них не тронула его сердца. Это удалось только Элли.

Его Элли.

Ной припомнил ночь после праздника и разговор с Фином. Фин хохотал тогда и пророческим тоном предсказывал, что, во-первых, Ной и Элли неминуемо влюбятся друг в друга, а во-вторых, из этого ничего не выйдет.

Ною показалось, что клюнуло. Уж не окунь ли?.. Увы, поплавок замер.

Предсказания Фина сбылись. Большую часть лета Элли только и делала, что извинялась перед родителями за то, что опять виделась с Ноем. Не то чтобы парень им не нравился, нет, он просто был не их круга, слишком беден, им не хотелось, чтобы у дочери возникло к нему хоть сколько-нибудь серьезное чувство, «А мне наплевать, что думают родители, – упрямо говорила Элли. – Я люблю тебя и никогда не брошу. Мы все равно будем вместе!»

И все же они расстались. В начале сентября, когда урожай табака был собран, Элли пришлось возвратиться в Уинстон-Сэйлем вместе с семьей. «Кончилось лето, но не наша любовь, – сказал ей Ной в минуту расставания. – Наша любовь – навеки». И это не сбылось. По непонятным Ною причинам Элли не ответила ни на одно из его писем.

Он решил уехать из Нью-Берна, надеясь, что новые впечатления вытеснят из головы образ Элли. К тому же наступала Великая депрессия, и зарабатывать на жизнь становилось все сложнее и сложнее. Сначала Ной отправился в Норфолк и полгода работал на овечьей ферме, а когда работы не стало и там, двинулся в Нью-Джерси, где, по слухам, дела шли лучше.

Он тут же нашел место в фирме, которая занималась сбором утиля, – отделял металлолом от всего остального. Хозяин, старый еврей, которого звали Моррис Голдман, был уверен, что металлолом скоро пригодится: в Европе назревала война, в которую неизбежно окажется втянутой и Америка. Ною было наплевать – он просто радовался, что нашел работу.

За годы, проведенные на лесосеке, Ной привык к тяжелому физическому труду и старался изо всех сил. Не только потому, что это на самом деле помогало забыть про Элли, но и потому, что иначе не умел. Отец часто повторял: «Работай честно. Не отработать зарплату – то же, что своровать».

Хозяину это нравилось. «Ай-ай, такой хороший мальчик, и вот беда – не еврей!» – сокрушался старый Голдман. В его устах это был высший комплимент.

Ночью мысли об Элли возвращались. Раз в месяц Ной писал ей и тщетно ждал ответа. Наконец он заставил себя признать, что проведенное вдвоем лето останется единственным воспоминанием о девушке, и написал еще одно, прощальное письмо.

• Предыдущая
• 4/32
• Следующая