Джаваховское гнездо - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 35
- Предыдущая
- 35/37
- Следующая
Он и ехал затем нынче так поздно ночью в горы, чтобы позвать ближних родичей на пир по случаю рождения сынишки. Мысленно прощается он с ними. Сейчас конец, смерть, удар кинжала в сердце. Вдруг топот коня. Незнакомый всадник, вождь душманов, должно быть, полный власти над ними.
И к нему направляет свои мольбы Курбан:
— Возьми все, что есть. Ничего не надо. Отпусти домой. Этой ночью у меня родился сын.
Незнакомец долго смотрит на него, размышляя. Потом говорит:
— У меня тоже нынче родился мальчик, Селимом имя его нарекли. Во имя моей радости тебя отпускаю. Живи, ага. Прощай.
— А деньга? Возьми золото, джигит, за дарованную жизнь и счастье.
— Не надо. Быть может, Творец сторицею воздаст моему Селиму за это. А вот кинжалами поменяемся, будем кунаками, если хочешь, ага. Да если, что станется со мною и встретишь ты моего Селима, помоги ему, — так заключил вождь душманов свою речь.
И в темную жуткую ночь поменялся кинжалом Курбан-ага с разбойником Али-Ахвердой.
И этот хорошо знакомый, с надписями, кинжал свой он видит у пояса стройного мальчика с пламенными глазами, как две капли воды похожего на Али-Ахверду, его спасителя в тот страшный час!
Это он, без сомнения, это его сын!
Неизъяснимое чувство наполняет душу Курбана. Дни молодости воскресли. Роковая ночь переживается вновь. И этот мальчик — живое напоминание того, что он должник перед ним, должник на всю жизнь.
Он молча обнимает ребенка.
— Селим Али-Ахверды, я в долгу перед отцом твоим, которого уже нет на свете. Проси, чего хочешь. Все, что в моей власти, исполню, — говорит он, торжественно глядя в глаза ребенка.
Присутствующие устремляют взоры на Курбана. На лицах их застыли удивление и неожиданность. Княжна Нина тихо выступает вперед.
— Князь, я вас не понимаю, — говорит она удивленно.
Тогда Курбан-ага быстро-быстро объясняет суть дела.
— Курбан-ага обязан сыну за отца. Пусть просит мальчик, чего хочет, — заключил он новым обещанием свой рассказ.
— Но ему нечего просить, ага. Он обеспечен, он в надежных руках. Кажется, ты ни в чем не нуждаешься, Селим, голубчик? У тебя не будет просьбы к кабардинскому князю? — снова роняет Нина и взгляд ее погружается в быстрые глаза Селима.
— Ты ошибаешься, «друг». У меня есть просьба к князю Курбану-аге.
Черные глаза вспыхивают ярче, делаются еще пламеннее, живее; два уголька разгораются в их глубинах.
Под перекрестными взорами окружающих Селим выступает вперед.
— Курбан-ага, у мальчика Селима есть просьба к князю. Князь Курбан знает все. Князь Курбан мудрый, храбрый, великодушный. Князь Курбан джигит, а не барантач. И князь Курбан клянется, что исполнит просьбу Селима.
— Клянусь, сын храбреца!
— Курбан-ага, князь кабардинский, — произносит торжественно Селим, — ты сейчас поклялся, что исполнишь мою просьбу. Так вот, скажи Селиму, его благодетелям и друзьям, где спрятана русская девушка у Леилы-Фатьмы. Скажи, Курбан-ага. Ты клялся Кораном, скажи!
Молчание воцаряется в сакле. Курбан-ага делает несколько шагов по направлению к двери и возвращается обратно.
В глазах его борется тысяча разнородных ощущений. Но лицо снова спокойно, неподвижно и важно, как всегда.
Жадными глазами следят за ним Нина, Керим, Селим, наиб из аула. Следит насмерть перепуганным взором Леила-Фатьма, закусив губы, едва дыша.
Ужасной, бесконечной кажется им всем эта минута без слов.
Курбан точно колеблется.
И вдруг точно встряхивается ага. Быстрым шагом подходит он к задней стене, наклоняется и сильно нажимает то место, где проведена чуть заметная для глаза роковая черта.
Дверь поддается сразу.
Вмиг точно расширяется стена.
Мелькают фигуры Дани, связанного Сандро.
Ужасный крик вырывается из груди двух женщин: вскрикивает Нина, исполненная жалости и тоски, и вскрикивает Леила-Фатьма, исполненная ненависти и злобы. Вернее, не крик это, а вопль безумия, прорезавший тишину ночи.
Вне себя, старуха кидается вперед.
— Курбан-ага — предатель! — кричит она с перекошенными от бешенства чертами лица, с пеной у рта, с дико сверкающим взглядом, — он пожалел калым дать Леиле-Фатьме, захотел нарушить договор. Так пусть же никому не достанется девчонка!
И, прежде нежели кто успевает предвидеть это, большой турецкий старинный пистолет сверкает в ее руках. Она направляет дуло на спящую Даню.
Последняя, словно руководимая странным толчком, широко раскрывает глаза.
«Это смерть! — проносится в голове девочки. — Это смерть!»
На нее в упор направлено страшное оружие безумной старухи. Дальше — перекошенное ненавистью безобразное лицо, связанный бессильный Сандро, а у двери она, «друг» Нина, Ага-Керим, Селим.
— Спасите! — срывается с губ Дани.
Чья-то светлая фигура становится между Даней и безумной старухой.
Но уже поздно.
Гремит оглушительный выстрел.
И тотчас же легкий, слабый крик проносится над саклей.
Что-то теплое, липкое брызжет в лицо Дани.
— Кровь!
И белая фигура бессильно склоняется подле нее.
«Друг» убит, спасите «друга»! — кричит Сандро вне себя, трепещущий на полу, как птица.
Пуля Леилы-Фатьмы прорвала сукно бешмета Нины. Алая струйка крови брызнула оттуда.
Но бледное, как смерть, лицо княжны улыбается почти счастливой улыбкой.
Слава Богу! Она подоспела вовремя. Она успела стать между безумной старухой и ее жертвой. Даня спасена.
Ранена Нина, она, Нина, не опасно, должно быть, если есть еще силы думать, двигаться, говорить.
Она зажимает одной рукой рану, другой обнимает Даню:
— Птичка моя бедная! Милое сердце мое!
— Вы ранены? Скажите! Скажите! Да? — Голос Дани слабенький, рвущийся, как струны. А в лице ее ужас, тревога и любовь.
Ага-Керим с наибом держат бьющуюся у них на руках Леилу-Фатьму.
Она воет знакомым страшным воем на всю усадьбу, на весь аул.
Селим подле Сандро. Ударом небольшого, но острого кинжала он разрезает на нем веревки.
— О, Сандро, впервые вижу такого удальца! — На руках Нины трепещет Даня.
— Милая! Родная! Если б я знала только, разве бы я…
И глухое, судорожное рыдание потрясает саклю.
— Девочка моя, не надо, успокойся. Все забыто, моя Даня, все прощено.
Какой бальзам эти слова для измученной Дани, для ее израненного сердца!
Вот она, суровая повелительница питомника, Нина. И где только нашла в ней суровость Даня? Тщеславие, должно быть, ослепляло ее тогда.
Она, Нина, спасшая ее только что от смерти, принявшая на себя предназначенный для нее, Дани, безумной старухой выстрел, не ангел ли она, посланный с неба?
Но что это? Смертельно бледнеет лицо этого ангела, судорожно вздрагивают ее губы, тускнеют черные глаза, державшие Даню руки слабеют.
— «Друг» умирает! Лекаря сюда! Фельдшера! Кого-нибудь скорее! — вне себя вскрикивает Сандро и падает к ногам Нины, лишившись последних сил.
— Едут! Едут!
— Я ничего не вижу.
— У тебя глаза, как у совы в полдень.
— Арба! Арба! Я вижу горскую арбу.
— Не выдумывай, пожалуйста. Они должны быть верхами.
— Но я вижу арбу, тебе говорят.
— Нет, это экипаж со станции.
— Гема права. Ты все преувеличиваешь, Маруська. Это коляска и всадники. Конечно, да.
— Тетя Люда, сюда! Они едут! Едут!
С утеса, что высится за зеленой саклей, дорога как на ладони.
Валентин, Маруся, Гема и Селтонет стоят на утесе, сосредоточенно устремив глаза вдаль.
Уже месяц прошел с того дня, как четыре всадника ускакали в горы. Месяц в неведении, в тревоге, в ожидании.
Было условлено заранее между «другом» Ниной и Людой: «Не будет вестей — все благополучно. Будут вести — значит плохие. Молитесь о нас».
Все свободное время дети проводят на утесе.
Селта и Гема, отличающиеся особенно зорким зрением, глядят в сторону гор. Валь и Маруся — на городскую дорогу, что ведет от станции. Никому не известно еще, по какой дороге приедут милые путники.
- Предыдущая
- 35/37
- Следующая
