Ведьмино отродье - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 16

— Юю! — окликнули княжну.

Он оглянулся — волокуша; вся в разноцветных лентах и висюльках. И две старухи стоят на запятках. Жуют губами, морщатся.

— Юю! — вновь позвала одна из них.

Княжна капризно свела брови, хотела что-то им ответить — небось недоброе… Но, к сожаленью, промолчала, едва заметно усмехнулась, пошла к ним и взошла на волокушу, села… И вдруг, когда он этого уже и не чаял, она оглянулась! И кивнула — ему! Потом вздохнула и сказала:

— Порс! — и волокуша рванула в галоп.

… Юю давно уже уехала, а Рыжий все стоял, смотрел ей вслед и думал…

— Да! — зло сказал Овчар, опять стоявший рядом с ним. — Что наша жизнь? Ремень!

— Ремень! Ремень! — мрачно поддакнул Бобка.

Вот это настоящие друзья! Они не скалились, не ухмылялись, они ведь понимали, что это непросто. Даже обидно. Нет, даже…

— Нет! — рявкнул Рыжий. — Нет! Пилль! След!

— Зачем?

— Пилль! Там увидите!

Они спорить не стали. Он побежал — и они побежали за ним. А что! Друзья они и есть друзья! И так они бежали, бежали, бежали, держали след, а кое-где даже, Овчар подсказывал, срезали по оврагам, сокращали…

И вот добежали. Дворец княжны стоял довольно далеко от города, на правом берегу Пчелиного Ручья. Вокруг дворца густой стеной стояли какие-то кусты — такие густые, что даже и сейчас, зимой, без листьев, они очень сильно мешали обзору.

— Сирень, — сказал Овчар. — Ну, это такие цветы. Так, блажь!

Рыжий, не слушая его, полез в кусты. Друзья полезли следом. В кустах, чтоб не шуметь, они ползли на брюхе. Долго ползли, вжимались в снег как на охоте. Когда кусты закончились, они укрылись за большим сугробом.

— Уж слишком все легко, — тихо сказал Овчар. — А стража где? Не нравится мне это.

Бобка смолчал. И Рыжий тоже не ответил, а поднял голову и принялся рассматривать дворец. Дворец был двухэтажный, синий с красной крышей. Крыльцо высокое, дверь нараспашку. В двери никого. И в окнах тоже никого.

И вдруг…

В окне второго этажа появилась она! Стоит, слегка склонивши голову, чему-то улыбается. А вот…

Ну да! Это она тебя заметила — и сразу улыбнулась! А вот она тебе кивнула! И лапой указала на крыльцо! Ох-р-ра! Рыжий вскочил и бросился вперед. Мах, мах через сугроб — и вот он уже на ступеньках! А вот…

— Ар-ра-ра-р! Ар-р! Ар-р!

Это цепные сторожа со всех сторон метнулись на него! Вцепились! Ар-р! И — в клочья его! В кровь! Р-ра! Вот где зверье! Вот где поганое! Да если б он, Рыжий, хотел, так разметал бы их, словно щенков!..

Только зачем это? Пусть себе тешатся! И эта тоже пусть потешится. И она тешилась, ох, тешилась — заливисто, громко, бесстыже смеялась и все кричала сторожам:

— Так ему! Так ему! Рвите! Давите! Ха-ха-ха!

…Обратно убегали молча, без оглядки. И только уже возле самой казармы, когда они остановились отдышаться, Овчар зло сплюнул и сказал:

— Р-ремень!

— Ремень! Ремень! — поддакнул Бобка.

А Рыжий, тот вообще промолчал. Да и действительно, ну что тут скажешь, а?!

Прошла неделя. Две. Казалось бы, давно пора уже забыть про это. Или хотя бы смириться, привыкнуть. И в самом деле, ну что тут такого случилось? Ну, покусали, ну, облаяли. А все из-за чего? Из-за того, что ты что-нибудь сделал не так, сказал не так, не так подумал? Нет, все из-за того, что эта, как ее, княжна, глупа до невозможности, надменна, избалована. Зачем тебе такая, а? Вот то-то же. Так, может, это даже хорошо, что все это так быстро, шумно кончилось? Да, хорошо. Ну и что из того? Да только то, что Рыжий с той поры стал плохо спать и есть почти не ел. Ему казалось, что все знают о случившемся и тайно над ним потешаются. Правда, Овчар и Бобка поклялись, что никому ни-ни… Но мало ли! И он стал сторониться лучших. Теперь — всегда только один — Рыжий бродил по городу. Бродил так просто безо всякой цели. А то и вовсе сядет у базара и так и просидит там весь день до самой темноты. Вокруг сновали южаки. Все были чем-то заняты и озабочены, у всех свои дела, а он… Когда он никого не задирал, то и его никто не замечал. Он, первый клык, стал никому не нужен!

Ну а в казарме что? Душно, темно. И тишина — Скрипач уже не донимал его скрипением зубов; Скрипач женился и уехал сотником в Мерзляк-На-Пне. Глушь, говорят, невероятная, змеиные, голодные места. И вот теперь лежи в этой гнетущей тишине, ворочайся и думай… Хотя да что тут думать, р-ра, когда и так все ясно! Признайся — Дымск не для тебя, княжна — это всего только начало, ты — не южак, ты здесь чужой! И там, в Лесу, ты был чужой, ну а теперь и здесь уже чужой; вот как оно, добегался! И Рыжий, прежде добродушный, стал подозрительно поглядывать по сторонам и ждать подвоха, и… И когда в городе, в толпе, его толкнули стражники, и кто-то из них выкрикнул «Дикарь!»… он так отделал наглецов, что после одного из них чуть откачали. Узнав об этом, князь рассвирепел и приказал, чтоб Рыжий повинился. Но тот в ответ лишь рассмеялся и сказал:

— И не подумаю!

Тогда…

— Немедля! В яму! — рявкнул князь.

И Рыжего — с расстегнутым ремнем и под конвоем — опять свели на задний двор, только теперь не к цепи, а уже к дровяному сараю. Там, за углом, располагалась так называемая дерзкая яма. Рыжий глянул в нее, усмехнулся эта яма, довольно глубокая летом, теперь была наполовину засыпана снегом.

— Порс! — приказал Брудастый.

— Р-ра! — злобно отозвался Рыжий…

И спрыгнул в яму, лег и растянулся прямо на снегу. Яму тотчас накрыли железной решеткой. Там, на решетке, был замок. Овчар, для виду повозившись с ним, сказал Брудастому:

— Готово!

Брудастый проверять не стал, а снова приказал:

— Ар-р! Порс!

И лучшие ушли. Рыжий еще немного полежал, а после встал и дотянулся до решетки, уперся лапами в прутья… И решетка легко подалась. Значит, они нарочно не закрыли замок, значит, все это так, только для виду, как и тогда, когда он сел на цепь. Ну и ладно. И Рыжий снова лег, зажмурился. Шел редкий снег, вверху выл ветер. Мороз крепчал и понемногу добирался до костей… так, словно он опять в Лесу, в четвертом с краю логове. Сейчас раздастся Клич, и все сойдутся к дубу; там Шип, которого еще вчера послали на разведку, расскажет, что на Ягодном Ручье он видел свежие следы сохатого. Тогда Вожак…

Р-ра! Рыжий встрепенулся и оскалился. Лес — это прошлое, обман, там нет Убежища, и там погиб отец. И там…

Он снова лег, задумался. А Дымск? А лучшие? Что, разве здесь он стал своим? А разве нет?! Да Дымск в сто раз, нет, в тысячу…

Нет! Все не так, запутался. И, значит, нужно отлежаться, затаиться, и, может быть, тогда он что-то и поймет, что-то в себе откроет или закроет. Но все это будет потом, а пока нужно ждать. Ждать, слушать себя, ждать. Молчать, надеяться…

И потому когда день кончился и в наступившей непроглядной тьме к нему явились лучшие, он отказался выходить из ямы, взял только мясо, а от браги отказался. Да и еще сказал, что хочет спать, чтоб ему не мешали. Приятели, обидевшись, ушли. А он сидел, смотрел на небо, на падающий снег, на тусклую Луну… и чувствовал — он что-то должен вспомнить! Но что? Что — он не знал. И так и просидел всю ночь. А на рассвете выкопал в сугробе нору, залез в нее и так проспал весь день. А ночью он опять смотрел на небо, пытался вспомнить — и не вспомнил.

Так миновало шесть ночей. Бобка носил ему еду и спрашивал, не нужно ли чего.

— Нет! — рявкал Рыжий. — Всем доволен!

И Бобка уходил, а Рыжий вновь смотрел на небо. И на седьмую ночь…

Он вспомнил! Да! Вот, Рыжий, как оно тогда все было! Тогда, как и сейчас, была зима. А ты, Рыжий, тогда совсем еще щенок, лежал у себя в логове и ждал — день, ночь и снова день. Скулил. Тебе очень хотелось есть. А мать все никак не возвращалась и не возвращалась. Вдруг послышались шаги. Ты подскочил, позвал:

— М-ма! М-ма!

Но вместо матери к тебе вошел Вожак. Строго сказал:

— Пойдем… Пойдем, кому я говорю!?