Ведьмино отродье - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 21

Р-ра, х-ха! И Рыжий зло оскалился. А что Лягаш? Чем он лучше других, чем он разумнее? «Заоблачные выси!» — говорит, «Не думай!» — говорит. Тьфу! Яма это все! И грязь. А грязь, она что на Верху, что здесь, внизу, что в Выселках, она везде примерно одинаковая грязь. Так стоит ли тогда куда-то рваться, куда-то бежать? Но, правда, с другой стороны, вот полегли они, эти глупцы, и ждут охоты. Но разве это будет настоящая охота? Вот… Да! И он закрыл глаза, лег набок, поджал лапы. Да-а! Вспомнилось: прошлой зимой на Клюквенном Болоте, в самый лютый, трескучий мороз… Вот то была действительно охота так охота! Три раза он тогда ходил в засаду, а еще пять в догон. В последний раз взял восьмерых косых, девятого спугнул на Лысого. Домой они тогда чуть приплелись, ног под собой не чуяли. Но все равно был тогда и Обряд, и был славный пир. И, главное, радость была! Настоящая!

А здесь… Р-ра! Смех один! Ведь будет все это примерно так…

И так оно и было! Утром они пока проснулись и пока построились, потом пока пошли городу, пока пришли, цепляя всех встречных подряд, на этот Быстрый Луг, так к тому времени уже даже князь, и тот давно уже был там сидел возле шатра, ждал их, пил черную плясуху, усмехался. Княжна — та, как всегда, была при няньках — грелась у костра. А Лягаша, конечно, не было; Лягаш опять, наверное, где-то в бегах да в трудах…

Но вот ударил барабан, и лучшие построились для дела. Один из несунов вышел вперед, открыл корзину, оглянулся. Князь крикнул ему:

— Ар-р!

Несун резко встряхнул корзину — и из нее выпал заяц. Завыли трубы, заяц испугался. Метнулся вправо, влево, а после замер и заверещал…

Князь крикнул:

— Пилль!

И — началось. Крик, давка, толкотня. Мах! Мах! Мах-мах-мах! Вой! Снег столбом! И — взяли, принесли, отдали зайца князю. Князь похвалил Бесхвостого за резвость. И снова:

— Пилль! — снова мах-мах, снова догнали, принесли.

И снова:

— Пилль! — и мах-мах, принесли, похвали…

И так продолжалось до самого вечера. Потом был пир — прямо там, на Лугу, и прямо из тех зайцев. А чтобы было еще веселей, князь повелел Овчар и Левый пели на два голоса «Сказ про догонщика». Потом Бобка плясал, орал частухи, все смеялись… И то! Частухи были наисвежие, он их вот только-только сочинил, и все — про охоту. Вот всем они и нравились. Все шумно одобряли Бобку, а порой даже и подпевали ему.

Один только Рыжий молчал. Да и не пил он почти. А зайцев вообще не ел. Княжна порой исподтишка поглядывала на него — должно быть, сильно удивлялась. А что! Он, первый казарменный клык и всегда и во всем заводила, вдруг здесь, на Быстром Лугу, так ни разу и не оказался первым! Зайцев хватали все, кому не лень, — Бесхвостый, Рвач, Овчар, Храп и Рябой, даже Брудастый. А Рыжий? Ну, бегал, конечно, и даже кричал. Но это было так, больше для вида. А вот теперь ему уже и пир не в радость, и даже вино. И вообще… Вот именно! Он больше на охоту не пойдет. Он лучше скажется больным, останется в казарме…

Но почему? Он разве уже не охотник? Да что он — свин, который кормится одной только травой, а если повезет, то еще желудями, и все? Или… Нет-нет! Наплел Лягаш про бабушку, наврал. Не понимала бабушка язык зверей и птиц, ибо такое просто невозможно, зверь он есть зверь, зверь — это бессловесное создание, зверь — это просто дичь, а заяц — дичь вдвойне, ибо труслив и слаб, и…

М-да! И все-таки он, Рыжий, чувствовал, что он уже не тот, каким был прежде. Тот, прежний Рыжий, умер, сгинул в яме, а то и вообще… Р-ра! Р-ра! Да называйте это как хотите, но когти рвать и вообще жить так, как он жил прежде, он уже больше не хочет. Скучно это ему. Да, просто скучно, вот и все. Устал он от всего от этого. И надоело ему это, ох, как надоело! Всю ночь после охоты он лежал, смотрел на черный, закопченный потолок и думал, спрашивал себя…

Да только что тут спрашивать? Да что это за блажь такая? Он сыт и он в тепле, он уважаем. Чего еще ему желать? Ну, чего?! Тогда он снова спрашивал — и снова: «Ну, чего?» — было ему в ответ, и снова «Ну, чего?», и снова, и снова… А после вдруг:

— Двор-р! Двор-р!

И снова был подъем, бег на Гору, потом на обед. А сразу после обеда у них была выдача; в тот день Брудастый выдавал служебные. Сидел в углу, ловко отсчитывал монеты — медь, реже серебро. В последний раз — еще до ямы — и Рыжий, как и все, в день выдачи был оживлен и разговорчив, стакнулся с Бобкой и Рвачом, и они сразу мотанули в город, взяли шипучего, посидели в костярне, согрелись, а как только вошли в кураж, так сразу же…

Р-ра! Р-ра! Так то было тогда, теперь все это умерло. И потому на этот раз Рыжий молча взял деньги и, никому ни слова не сказав, неспешно вышел на крыльцо. Стоял, смотрел на Солнце, думал… Нет, ни о чем он не думал — не думалось. А вот и эти вышли, вот его окликнули — он равнодушно отмахнулся. Они убежали. А он стоял, стоял. И вдруг…

— Племяш!

Он поднял голову. В окне второго этажа стоял Лягаш. Это его окно, он там живет, а рядом, через стену от него, живет князь. У Лягаша там, говорят, просторно, чисто, и потолок побеленный, циновка на полу, а сам он спит на сундуке, а в сундуке запрятано…

— Племяш! — опять позвал Лягаш и даже лапой призывно махнул.

Вот оно что — его зовут на Верх! Никто из лучших никогда туда не допускается, и только раз в пять лет, а то даже и реже, вдруг так случается, что, как сейчас его… Х-ха! Ну потеха! Опять он, что ли, избранный? Опять, что ли, ему сулят Убежище?! Нет, хватит! Это уже было! И Рыжий, ничего Лягашу не ответив, упрямо опустивши голову, сошел с крыльца. Пошел к воротам — медленно, ссутулившись, боясь, что вновь раздастся тот же голос — и вдруг тогда не хватит сил и он вместо того, чтобы уйти, возьмет да и откликнется, да и вернется, и поднимется на Верх…

Но нет, больше Лягаш его не окликал — и Рыжий вышел со двора. Пошел по улице. Был солнечный, морозный день. Дул ветер с севера. Мела поземка. А небо было синее. Снег — ослепительный. Хрустел. То есть почти что как в Лесу — так же спокойно. Вот только что дымы кругом, дымы. Да и горелым пахло. Вяленым. Прокисшим. А в поле… или даже на реке…

Он сел. Зажмурился. И вдруг, словно почуяв след, встал и пошел. А после даже побежал. Куда — он сам еще не знал; стопы несли его, несли…

И принесли. Он пошел по базару. Шел меж рядами, смотрел на товары. Не то. Не то. Не то… Только у крайнего лотка остановился. Долго рассматривал товар, после взял его в лапы, вертел и так и сяк и пробовал его на крепость. Смотрел на небо, снова на товар, ловил ноздрями свежий ветер… Купец сказал:

— Я дешево отдам.

Да Рыжий и не думал торговаться. Отсыпал горсть монет, схватил коньки — а это и был тот желанный товар — и побежал с ними на реку.

Коньки! Вот выдумал! Зачем они ему? Коньки, известно, детская забава. Но — небо! Ветер! Снег! Жадно дыша морозным, чистым воздухом, Рыжий неспешно шел вдоль берега. Внизу, на льду, на замерзшей реке, резвилась детвора. Смех, визги, крик. Вон как им хорошо да весело! А увидят его на коньках — так вообще вот будет шуму, а! И, чтобы их лишний раз не дразнить, Рыжий прошел подальше, за бугор, сел и старательно надел коньки, встал, осторожно сделал шаг, второй — получилось неплохо — тогда он, осмелев, уже уверенно шагнул к откосу, оттолкнулся — и быстро покатился вниз, к реке…

И там сразу упал. Больно упал, но сразу встал и опять оттолкнулся, опять покатился… И снова упал. И снова ему было больно, но в то же время почему-то хорошо. А лед под ним холодный был, гладкий, прозрачный. И, главное, он был совсем без запаха. Он — это просто лед, замерзшая вода. А под водой, там что? Вот интересно, рыбы его сейчас видят? А если видят, то, наверное, смеются, ведь он все падает да падает…

И пусть! Он снова встал. Сразу упал. Но также сразу встал и сразу, резко оттолкнувшись, покатился… О, хорошо, уже намного лучше! А так еще! А так — еще! И наконец приноровился, разогнался — и укатил к другому берегу. Вернулся. Вновь укатил — теперь уже быстрей. А вот еще быстрей! А вот еще! Лед певуче хрустел под железным коньком. Солнце! Мороз! И — никого вокруг! И он катался — до изнеможения. Уже в кромешной тьме Рыжий пришел в казарму, свалился на тюфяк и тотчас же заснул…