Умирать вечно - Алейников Кирилл - Страница 8

— По-моему, я провалился в ад…

Странно, но огнестрельное ранение я пережил весьма легко. Конечно, мучили по ночам чудовищные боли в боку и в голове, ушибленной, очевидно, еще там, в метрополитене. Сводило периодической судорогой сердце, покалывало под ребрами, внутри груди, да так, что трудно становилось дышать, а временами и вдох-то не получалось сделать — такая сильная боль. Моим лазаретом и больничной палатой, моим убежищем от странностей и дикости обрушившихся внезапно событий стал заброшенный в первого взгляда, но обжитой уже, чистый и сухой подвал. Подвал тот был расположен под средней школой на окраине города, не так уж и далеко от моей квартиры, незаконно занятой кем-то…

Выходившего меня старика звали Петр Васильевич Галин. Поначалу, когда я еще не мог ни двигаться, ни даже поесть самостоятельно, он мало чего рассказывал о себе. Мою сбивчивую историю слушал со вниманием, но без того энтузиазма, какой бы хотелось мне видеть на лице слушателя. Казалось, он знал обо мне и моих приключениях больше, чем я сам о них знал. Петр Васильевич, тем не менее, не перебивал, никак не комментировал доклад, лишь хмурился местами, когда я упоминал имя бога всуе, да когда проклинал все на чем свет стоит под воздействием обиды, злости и собственной невозможности разобраться в ситуации. Не раз я просил, чтобы Петр Васильевич вызвал мне «скорую» или как-то отвез в больницу; чтобы позвонил в милицию и рассказал о моем затруднительном положении… Чтобы связался с моей работой, на худой конец. Но старик не внимал просьбам, не удовлетворял их, лишь отнекивался да божился, де, не худа ради, но во благо се. Для какого блага он не хочет отпускать меня к квалифицированным врачам, отчего не желает звонить в милицию, я не мог даже предположить. Вертелась в голове мысль, что старик умственно больной, возможно даже, член какой-нибудь секты из бомжей. Кто его знает, этого добродушного с виду старца…

Однако, когда я мог самостоятельно ходить и первым делом воспылал желанием выбраться из опостылевшего уже подвала на свет божий, Петр Васильевич попридержал меня за рукав выстиранной куртки и заставил присесть на койку.

— Сынок, позволь мне сначала кое-что тебе рассказать. Боюсь я, ты не знаешь некоторых дел, произошедших за последнее время. — Петр Васильевич впервые показался мне несколько смущенным. Слова он подбирал долго и аккуратно. — Видишь ли, тебе невдомек, отчего я супротив твоей воли иду, не вызываю власти или же медиков. Но не со зла и тем более не по умыслу какому я это делю. Поверь мне, сынок, если бы прежние времена были, я прежде позвонил бы в «скорую помощь», а они уже и с милицейскими связались бы. Но прежние времена были прежде, о чем и говорится в слове. Ныне совершенно иные дни текут… Даже на знаю, как и с чего тебе начать разъяснение…

— Начните с начала, пожалуй, — посоветовал я.

— Да вот начала-то как раз не видать уже. Потерялось-то начало в хаосе…

— Вы меня пугаете, Василич, — признался я, обращаясь к старику по-свойски, попривыкнув к его обществу и его заботам. — О прежних временах, в частности… Знаете, я тут пока лежал у вас, много чего передумать успел. В том числе и заваруху, в которой оказался. Тоже, знаете ли, заметил некие странности в окружающей действительности, будто бы… на запах эти странности чую. Но теперь вы в открытую, доселе молчав, начинаете говорить о каких-то прежних временах. Может, вы про советскую власть?

— Да коли была бы советская власть-то ныне, я был бы счастлив, Витёк. Но советская власть отошла в такое недосягаемое прошлое, что ужо и не вспоминается-то вовсе. Нет, сынок, сейчас я толкую о другом.

Смятение на лице Петра Васильевича меня поражало более, нежели реабилитация в подвале и отказ со стороны старика вызывать помощь получше его дедовских ухаживаний. Я уселся на койке, затребовал сигарету и раскурил ее. Сизый и удушливый дым «Примы» начал собираться под прокопченным потолком облачком, облачко то нехотя плыло в сторону дверного проема, чтобы затем исчезнуть навсегда где-то в катакомбах под школой.

Я знал, что моя «палата» находится в том же районе, где и моя квартира, шутки ради или же по злому умыслу непонятно кого занятая непонятно кем. Без внимания оставлять данный вопрос я никак не собирался, уже строил в уме разговор с участковым, прокурорами, судьями, адвокатами. Ну, я тебя посажу, гнида черноокая! Я тебя упеку куда надо! Будешь сидеть там долго и счастливо за то, что прострелил мне бок. Долго и счастливо, гнида! Захотелось поселиться на чужой жилплощади — поселишься. Только не на моей, а на государственной…

До сих пор терзали сомнения, что предпринять в отношении старика Галина. Явного зла он мне, конечно, не делал, но отказ вызвать «скорую» или ментов — серьезная вещь. Ведь я мог же и умереть в этом распроклятом подвале, да и непонятная история с квартирой…

Будь проклято все на свете, мать твою!.. Я ничего не могу понять… Мысли как будто вареные, еле-еле копошатся в черепе, и нужных идей все не возникает…

И этот запах…

Я давно заметил странный запах, присутствующий в подвале, но явно ему не принадлежащий. Очень трудно, знаете ли, описать запах чего-то, что ты не знаешь, никогда не видел и даже никогда не слышал о чем. Запах то ли фиалок с паленой резиной, то ли… копченого мяса. Звучит странно: как это фиалки, пусть и с резиной, могут пахнуть словно копченое мясо, но вот именно так мне и представлялся этот непонятный аромат. Однажды я спросил у Петра Васильевича, чем же так пахнет в подвале. Он ничего не ответил, как обычно. Он редко отвечал на мои вопросы вообще, а на вопросы, касающиеся внешнего мира — и подавно.

Полчаса спустя я понял, что это был за запах…

— Ладно, как бы там ни было, мне пора. Спасибо, Василич, что не дал подохнуть. Я не забуду этого, старик.

Галин сильнее сдвинул густые брови, так что они стали смотреться единой полоской от левого виска до правого. Молча наблюдал он, как я поднялся с койки, поморщился от стреляющей боли в боку, как натянул куртку на исхудавшие за последнее время плечи. Как обулся в отчищенные от грязи кроссовки, местами уже рваные, выцветшие, словно кроссовкам было, по меньшей мере, лет пять.

— Перед тем, как ты уйдешь, я хочу кое-что тебе показать, Витёк.

Старик отечески помог застегнуть куртку, проверил, не забыл ли я чего, и первым вышел из комнаты. По сухому, чистому почти подвалу школы мы двинулись к выходу. Массивная железная дверь тихо скрипнула, отворилась, впуская холодный воздух.

Я широко раздул ноздри, вдыхая подзабытый уже осенний мороз. На улице царила ночь, темная, непроглядная, чуждая электрическому свету. Такая ночь может быть только на окраинах городов, в никому не нужных спальных кварталах. В центре ночь иная…

— Иди за мной.

Петр Васильевич потянул мой рукав, увлекая в сторону. Мы обошли трехэтажную коробку школы, довольно обшарпанную, будто бы заброшенную. Затем — железная лесенка прямо на крышу школы. Я повернул голову туда, куда всмотрелся старик, и…

— Вот что я хотел тебе рассказать-то, Витёк, — дрожащим голосом произнес Петр Васильевич. — Вот что хотел показать-то…

Наверное, прошло минут пять, прежде чем я смог нормально думать. До этого срока мысли будто оборвались в голове, будто выключил их кто-то. Ведь картина, представшая перед моим взором, была не просто удручающей или кошмарной. Она была невозможной!

С крыши школы хорошо просматривались городские кварталы чуть ли не до самого горизонта. Поначалу я не мог понять, как такое возможно, ведь школа невысока. Потом до меня дошло… Однако же прежде я заметил не горизонт, а первый план, на котором слева и справа царил хаос разрушений. Панельные многоэтажки стояли мертвыми скалами, частично обрушившиеся, частично скособоченные, готовые вот-вот развалиться под собственным весом. Луна, дико кричащая из-за рваных белесых облаков, иногда бросала достаточно света, чтобы я мог как следует разглядеть пустые глазницы окон, а там, где еще остались стекла — сверкающие яростно и злобно. Где-то из обгрызенных стен торчали скрюченные пальцы арматуры, груды бетонных обломков, кое-где припорошенные легким снежком, застывшими навеки волнами извивались от здания к зданию. Взлетающие до небес полуразрушенные дома, как остовы исполинских кораблей, нависли надо мною, над стариком, сочувственно щурящим глаза, над школой, непонятно как уцелевшей в море руин. В искореженных водопроводных трубах, тут и там «проросших» бамбуковыми зарослями, подвывал ветер.