Возвращение в Чарлстон - Риплей Александра - Страница 19

– Даю голову на отсечение, – уверял Сэм, – что «форд» будет продаваться в десять раз лучше «олдса». А может, и в сто.

Стюарт отставил стакан:

– Нет, Сэм, это не для меня. Я должен развязаться с автомобилями и заняться имением. Теперь, кроме меня, это делать некому. На самом деле я зашел еще и потолковать насчет нашей торговли «олдсами». Я хочу продать свою долю.

Сэм снова налил им обоим. Дело в том, объяснил он, что с «олдсами» уже покончено. Он уже продал лицензию на них одному парню из Саммервиля. Но Стюарту причитается не больше пятидесяти долларов. Комиссионные, которые он успел собрать, едва покрывают стоимость демонстрационной модели.

– Мне очень жаль, Стюарт, но бизнес есть бизнес. – И Сэм протянул руку. – Надеюсь, мы не поссорились?

Стюарт ответил рукопожатием.

– Нет, Сэм, не поссорились. Надеюсь, и виски у тебя хуже не стало. Мне не помешала бы бутылка-другая твоего зелья. Я съезжу по делам и возьму его по дороге домой.

Автомобиль Стюарта стоял у порога. В лучах безжалостного послеполуденного солнца Стюарт увидел его с пугающей четкостью. Яркая отделка, золотая и красная, облупилась и потускнела под слоем дорожной пыли. Медные фонари уже не блестели, передний держался на одном винте. Он покачивался, готовый упасть.

Стюарт улыбнулся, как всегда залихватски погудел в рожок и нажал на газ. Когда из магазина его было уже не видно, плечи у него беспомощно поникли.

В бумагах Энсона по имению остались записи, что и как сажать в следующем году. Стюарт очень старался действовать по указаниям брата, но у него не было опыта, и дела шли скверно. Изо дня в день он возвращался в главный дом измученный, злой, павший духом. Бежать от действительности ему помогало виски. Обычно это было дешевое крепчайшее зелье Сэма. Каждый вечер повторялось одно и то же: сначала Стюарт произносил сардонические тосты, обращаясь к портретам своих предков, затем в припадке ярости проклинал судьбу, потом затихал, охваченный угрюмой жалостью к себе, и наконец заливался пьяными слезами, восклицая в порыве чувствительности: «О мои бедные дети!» Он был убежден, что только они, маленький Стюарт и Пегги, его не предали.

Случалось, в этом состоянии он отправлялся в лесной дом и громко вызывал кого-нибудь из слуг, требуя привести к нему детей. Он обнимал малышей с такой силой, что они пугались и начинали плакать. Тогда он отталкивал их и торопливо уходил, рыдая и бормоча, что Маргарет пытается настроить против него его малюток.

Накануне Рождества Стюарт распорядился, чтобы Стюарта-младшего и Пегги привели к нему в главный дом на ежегодную церемонию вручения подарков. Мальчику исполнилось шесть лет, и, как решил его отец, ему уже пора понемногу узнавать, чего от него ждут в будущем.

– В конце концов, – сказал Стюарт-старший портретам предков, – это ради него я гроблю себя на плантации. Когда-нибудь он ее унаследует.

Рождественское утро встретило его солнцем и свежестью, легкий ветер с реки шевелил испанский мох на деревьях и осушал от росы огромные, вытянувшиеся сверх всякой меры кусты ярко-алых камелий. Стоя на нижней ступеньке парадной лестницы, устремлявшейся к массивному украшенному колоннами порталу, Стюарт ощущал и груз традиций, и исходящее от них успокоение. Когда-то он так же стоял рядом со своим отцом, а теперь рядом с ним стоит его сын.

Негры из имения по очереди подходили за своими подарками, мужчинам полагалась бутылка вина и новые рубашка и брюки, женщинам – отрез ситца, а детям – сласти. «Рождественский подарок», каждый раз говорилось Стюарту, и «счастливого Рождества». Он отвечал тем же пожеланием. Дочь и сын хором подхватывали его слова. Они раздавали леденцы и, возбужденные происходящим, хихикали вместе с каждым подошедшим чернокожим ребенком.

Когда с подарками было покончено, негры начали петь. Трэдды тоже запели, их захватил бодрый, энергичный ритм, они притопывали и хлопали в ладоши. «Родился у Марии сын», – зазвучало в утреннем воздухе, а затем: «Посмотри, пастух к яслям подходит».

– Войдите в дом, – сказал Стюарт детям, – и вы увидите, что папа для вас подготовил. – Он надеялся порадовать их множеством дорогих и совершенно неподходящих игрушек.

– Вчера вечером Санта Клаус принес нам сестричку, – сообщила Пегги. – Ух, у нее такой нелепый вид!

Стюарт нахмурился. Ему удалось забыть о прошлом, но ненадолго. Пегги не заметила перемены в его настроении и продолжала болтать:

– Занзи говорит, что у всех белых младенцев дурацкий вид и что она исправится. Но ей придется очень исправиться, чтобы с ней можно было играть. А сейчас она противная, мне больше нравятся куклы. Они не плачут. Занзи говорит, что мамины папа и мама смотрят с небес на сестричку и улыбаются, потому что мама назвала ее Гарден. Но я думаю, что мама об этом не знает. Я слышала, как она сказала Занзи, что назвала сестричку Гарден, потому что хотела бы по-прежнему носить это имя. Папа, а что это значит?

Девочка была невообразимо уродлива. Кожа ее отливала голубизной, особенно заметной на ногтях и губах. Ее длинная голова, сдавленная щипцами акушера, по форме напоминала ядро арахиса. Она была абсолютно лысая, с огромным малиновым родимым пятном на затылке. Девочка все время скулила, тихонько и жалобно, это напоминало попискивание слабенького котенка.

Занзи подняла младенца и пощупала снизу.

– Сухая. Может, проголодалась. Я отправила за кормилицей.

– Скажи, пусть унесет младенца с собой, – всхлипывала Маргарет. – Я не хочу, чтобы она была в доме. Она страшная, как черт, и плачет не переставая. Если мне придется смотреть на нее и слушать этот писк, я сойду с ума.

Занзи положила девочку в колыбель и поспешила подойти к Маргарет.

– Ну, ну, – успокоительным тоном повторяла негритянка, – не надо беспокоиться. Занзи с тобой, Занзи все делает. – Она подоткнула роженице одеяло и не переставая гладила ее по спине, пока та не уснула.

Тогда негритянка взяла ребенка и, тяжело ступая на цыпочках, вышла из комнаты. Кормилицу она встретила на полпути к поселку.

– Вот, милая, – сказала Занзи, протягивая женщине корзину, – здесь девочка и все вещи. Ее зовут Гарден. Пока я не скажу, держи ее у себя. Боюсь, она у тебя надолго.

Кормилицу звали Реба. Она была высокая, ростом с хорошего мужчину, и необыкновенно худая. У нее совсем не было бедер, а груди, даже налитые молоком, оставались крошечными. На первый взгляд она напоминала мужчину – не только из-за фигуры, но и из-за крупных черт лица, У нее был квадратный подбородок и тяжелые челюсти, широкий нос занимал на лице непомерно много места, высокий лоб бороздили преждевременные морщины; уши были большие, с толстым хрящеватым ободком. Она заплетала волосы в тугие косички и плотно складывала их на темени, отсутствие пышной прически делало ее облик еще менее женственным. Реба была настоящей негритянкой, без малейшей примеси европейской или индейской крови. Она была черной, как самое драгоценное черное дерево, а десны у нее были синеватые.

Реба была замужем за Метью Эшли, самым красивым негром в поселке; он отвечал за всю живность на плантации и был любимым правнуком мамаши Пэнси. Он мог выбрать любую девушку в приходе, и когда-то многие пытались его окрутить. Но Метью увидел принаряженную Ребу в церковном хоре – она пела, как ангел, и раскачивалась в такт музыке с мягкой кошачьей грацией – и с тех пор он ни разу не взглянул на другую женщину.

У них было двое сыновей, пятилетний Джон и годовалый Люк. После Джона Реба с интервалом в год родила двух мертвых детей. Еще один мальчик родился двадцать дней назад и умер через неделю после рождения. Реба собиралась кормить его и ребенка Маргарет Гарден. Молока в ее маленьких грудях хватило бы на четверых. Когда ее Исаак умер, она стала аккуратно сцеживаться и с нетерпением ждала вестей из лесного дома. У нее была потребность держать на руках крошечное тельце, поить молоком беззубый нетерпеливый рот.