На пути Орды - Горюнов Андрей - Страница 30

• Предыдущая
• 30/93
• Следующая

– Этим копать? – он почтительно взял саперную лопату на обе руки, как принимают младенцев после крещения. Поняв, что у него в руках простая лопата, Оглобля восхитился ею, как произведением искусства. – Этим – копа-а-ать?

– Ну не руками ж?!

Почему-то именно восхищение Оглобли произвело на Аверьянова особенно убеждающее впечатление. Он уже совершенно не сомневался, что его, затащив, выкинули где-то в далеком прошлом. Однако, увидев, как Оглобля обрадовался саперной лопате, ее гладкой, выточенной на токарном станке и отшлифованной ручке, ее отполированному до зеркального блеска титановому штыку, Николай почувствовал, как что-то внутри его оборвалось, смялось под натиском этой сценки, ничего, в сущности, не значившей для ума, но предельно убедительной для сердца!

Однако поверить в перенос по времени было настолько страшно, вернее тревожно, что Николай решил сопротивляться до конца:

– Телефон у вас где?

– Чего?

– Телефон! У меня сотка не оплачена! И ноль-один, ноль-два, ноль-три не берет, аккумулятор – сел… Есть у вас сотки-то, – ну, у кого-нибудь?

В душе уже не теплилась вера в то, что кто-то скажет нечто вроде «нам ретранслятор в нашей дыре только на будущий год поставить обещали», он просто как бы выполнял формальность….

– Какие сотки? – изумился Глухарь. – Лето еще не началось! Откуда ж в ульях соткам быть?!

– Ну полный дурдом! – не сдержался Аверьянов, отворачиваясь в сторону от народа, – как-то неудобно было смотреть в глаза этим искренним, простым как дети, но беспредельно диким, темным людям. Внезапно он почувствовал, как кто-то осторожно взял его за лацкан…

Петровна, немного щурясь, с восхищением рассматривала строчку.

– Стежок к стежку, стежок к стежку – ровнехонько! – восхитилась она. – Вот мастерица-то шила! А это… это что ж?

– А это карман называется, сударыня. В него мелочь всякую кладут. Во, носовой платок, к примеру!

Петровна осторожно развернула чистый носовой платок и ахнула от узора.

– Красота! – Она повернулась к бабам.

– Неописуемо!

– Немыслимо… – заголосили бабы наперебой.

– Полный дурдом! – Коля качнул головой и, указав татарам на открытую дверь сарая, скомандовал: – Туда. Разгружайтесь. …Картина Репина, «Приехали»!

Очередное, седьмое гнездо опять не развалилось. Ему полагалось бы разлететься в брызги от одновременного попадания десятка стрел, но это гнездо осталось, утыканное стрелами, на месте, в той же развилине веток, где было.

Готовя место, выбранное Батыем для своей ставки, охрана сбивала с деревьев все гнезда в ближайшей роще. Хан ненавидел птиц, даже охотничьих ястребов, но особую ненависть у Батыя вызывали горлицы: их размеренное, регулярно повторяемое воркование как будто отсчитывало бег времени.

Каан Бату знал, что он едва ли проживет еще более пяти весен, – все чаще и чаще во снах он беседовал с давно ушедшими Великими, которых знал. Там, в Царстве Мертвых, Великие уже тосковали по нему. Но Бату не разделял их тоски. Насколько мог доходчиво, он объяснял Великим, что тут, в полунном мире, у него есть еще дело, которое нельзя пустить на самотек, малодушно позволив умереть своему телу.

За оставшиеся годы он должен был решить вопрос о наследнике с крепкой рукой. По закону наследником Батыя являлся его сын, Сартак, но Сартак был недалек умом, чужд сложному и красивому искусству плетения интриг и, на удивление всем, на редкость добродушен, располагая мысли и думы свои исключительно в тихих равнинах благости Небес, вдали от крутых водопадов безжалостных мер и суровых решений.

Батый вспомнил, как много труда и стараний пришлось ему применить лет пятнадцать назад для того, чтобы объяснить шестилетнему сыну значение и смысл слов «коварство» и «вероломство», однако уверенности в том, что Сартак понял его, ни тогда, ни сейчас у Батыя не появилось.

Теперь-то Батый понимал, что сын был испорчен с раннего детства им самим, отцом. Опека и защита могущественного Бату означала немало. Батый с молодых лет знал твердо, что лучше предать смерти тысячу друзей, чем оставить в живых одного врага. Естественно, вскоре ни друзей, ни врагов не осталось: ведь это и есть та цена, которую все владыки платят за власть: «Ты царь? – Живи один».

Конечно, сын золотоордынского хана мог позволить роскошь добродушия.

Батый любил сына и надеялся на то, что судьба его Сартака будет гораздо счастливее его собственной судьбы. В этом-то как раз и таилось зерно всех бед, – никому, даже владыке владык нельзя в этом мире любить и надеяться.

Конечно, передать Сартаку войлок власти еще при жизни, став его советником, не составляло труда, однако Батый знал, что не пройдет и недели после его смерти, как Берке, его родной брат, найдет способ освободить войлок власти от Сартака.

Берке был моложе Батыя на пятнадцать весен, и обезопасить от него Сартака можно было единственным способом – умертвить брата. Но Берке, как и сам Батый, был Чингизидом, внуком Священного Воителя. Просто так, не имея причин и веских оснований, отправить его к праотцам было невозможно: триста лет татаро-монгольского ига были еще впереди, и поэтому Батый не знал того, что через семьсот лет будет знать на Руси каждый ребенок: «Кому много дано, с того много и спишется», «Закон, – что дышло…» ну, и так далее…

«Пусть Берке тропит путь к Новгороду. – подумал Батый. – Потерь будет много. Новгород – не Рязань, не Владимир. Большие потери – вина Воителя. Воитель – Берке. Я – великодушен. Отравить. Все ощутят мою любовь: яд избавил брата от позора казни».

Наконец-то гнездо разлетелось в облако мелких веточек, скорлупы и красных от крови перьев.

«И пусть Бушер сопровождает брата, помогает советами. Никто не знает, что Бушер бессилен в вопросах войны. Одним ударом – от обоих. Персидский мудрец стал слишком прозорлив, „его стало тут слишком много“, как сказала бы покойная Сабира. Надо только, чтобы кто-то объявил мою волю. Не следует это приказывать самому… Но кто?»

Взгляд хана скользнул по свите и остановился на Бушере, бывшем к нему ближе всех. Взгляды их встретились.

– Твой приказ, посылающий лучезарного Берке вперед… и меня вместе с ним, огласит Хубилай, – едва слышно сказал, слегка поклонившись, Бушер. – Я прикажу ему, твоим именем…

– Ты научился читать мысли, старик?

– О, нет, Повелитель! – ответил Бушер. – Это ты разучился скрывать их, Великий…

Батый промолчал, хотя знал, что язык человеку дан именно затем, чтобы скрывать свои мысли: за пятьдесят лет Батый уже устал их скрывать.

Медведев позвонил по внутреннему Бокову:

– Михалыч, я закончил отчет о ночных событиях, забеги ко мне, прогляди по диагонали, если время есть.

– Здорово! – похвалил Боков, прочтя. – Сам бы не видел, своими глазами, решил бы, ну вот, по рапорту судить – вас еще и наградить надо. Износ оборудования, недофинансирование, недопустимые замены комплектующих… Все знакомо. Полмиллиона долларов спалили спьяну, ну если откровенно? Наоборот: вы, получается, спасли основное – блоки питания и кадровый состав, людей. А в целом, выходит, никто и не виноват!

– Почему никто? Управление виновато. Мало денег дают.

– Это тебе-то мало?

– Конечно! Платили бы людям побольше раз в десять – другие люди бы были, другая дисциплина.

– Ну… – усомнился Боков. – Сколько вору ни плати – он воровать не перестанет. Российская история…

– Да бог с ней, с историей! Меня одно волнует – погибший офицер.

– Да почему ж – погибший? Сам же говорил…

– Ну, пусть живой, не будем спорить. Скажу аккуратней: ушедший из жизни. Ушедший навсегда.

– А куда его, вы не уточняли еще?

– Да в глубокое прошлое, куда-то в интервал от десятого до четырнадцатого, пожалуй, века. Точнее сказать невозможно. Где-то там.

– И что ж, оттуда – никак?

– А как? Откуда там стартовый комплекс, чтобы его назад откинуть?

– Так стартовый комплекс можно туда по блокам послать? И там на месте, в прошлом, смонтировать!

• Предыдущая
• 30/93
• Следующая