Ведьмино отродье - Сатклифф Розмэри - Страница 17

• Предыдущая
• 17/20
• Следующая

Старший над Ником расставался с мальчиком неохотно: хотя, говорил, скоро стройку свернут до весны, они все равно тут останутся, будут камень обтесывать, заготавливать дерево для обшивки на будущий год, значит, и в кашеваре будет нужда, а Ник славно стряпал.

В конце концов все уладилось, и накануне Михайлова дня поставили еще койку в длинной палате, как-то втиснув у самой двери в аптекарскую. Началась долгая битва.

Да, настоящую битву вели Ловел и рыжеволосый Ник недели и месяцы. В те осень и зиму Ловел трудился над негнущимся коленом мальчика, отдавая Нику все свое умение и все силы. У него в таком деле не было навыка, ведь оба, и брат Юстас, и брат Питер, оставили бы ногу как есть. Ловел не знал, что делать, чтобы заставить поврежденный сустав двигаться. Он просто доверился своим рукам.

А начал с ежедневного растирания колена теплым льняным маслом и отваром из цветков скабиозы, который полезен для расслабления сухожилий. Это давалось им обоим легко. Когда же он почувствовал, что уплотнившееся сухожилие понемногу размягчается, вот тогда настал час испытаний. Его пальцы, вдруг обретя крепость стали, нажимали, стискивали, крутили, он заставлял Ника самого распрямлять колено — еще и еще раз, сильнее. Сильнее, пока лицо мальчика не белело от напряжения, и у корней его рыжих волос не выступали капельки пота. Ловел сходил к кузнецу Хэлу и попросил выковать что-то вроде лубка из железа, изогнутого в средней части, но — чуточку меньше, чем искривленная нога Ника; подложив овечьей шерсти, каждый день, кончив растирать, мять и растягивать сухожилие, он привязывал «лубок» крепко-накрепко, чтобы выпрямлял ногу, растягивая сухожилие непрерывно.

Он знал, какую нестерпимую боль причиняет этот «лубок», — не только потому, что видел, как Ник временами, когда он привязывал «лубок», судорожно ловил ртом воздух, но и потому что странным образом боль через руки проникала в него самого.

Однажды он спросил:

— Ник, ты не жалеешь, что мы взялись за всё это?

И Ник покачал головой, закусив нижнюю губу. Говорить в тот момент он не мог.

Но настал день, когда «лубок» уже не причинял Нику прежней боли, потому что колено достаточно распрямилось. И тогда Ловел понял, что выправит ногу. Но он еще долго не знал, сможет ли нога выдерживать положенную ей нагрузку тела. А сказал только вот что: «Отдых три дня — и я несу железку Хэлу, чтобы еще чуток разогнул».

Так дело и шло.

Полоска истоптанной земли отделяла их от церкви, где работы свернули до весны. Но день напролет визг пилы и стук молотка, звон тесла по камню неслись от хибарок строителей — там рабочий люд трудился зимой. Мастер же Беорнфред, запасшись чертежами, планами, наведывался в домишко попечителя и подолгу беседовал с Роэром и с учителем Алфуином.

А в две длинные палаты приюта приходил убогий, недужный люд и уходил: кто поправлялся, кто умирал. В Сочельник, когда дул сильный северо-западный ветер, барабаня дождем вперемешку со снегом по закрытым ставням, в женской палате у нищенки родился младенец. Только в приюте Святого Варфоломея, нигде больше в Лондоне, роженицы могли рассчитывать на кров и уход за дитятей. В Смитфилде появилось на свет уже много детей, но еще ни разу этого не случалось в Сочельник. И сестра Урсула с сестрой Модлин, принимавшие ребенка, были так счастливы, будто оказались у самих вифлеемских яслей.

Ловел, совершая свой поздний вечерний обход, радовался куда меньше: мать истощена от недоедания, младенец уж такой слабенький… Придет время им покинуть приют — и женщина снова примется просить подаяние, теперь и для себя, и для младенца. Пламя главного очага меж двух палат угасло, но от раскаленных угольев еще шла волна тепла. Ловел ненадолго задержался у очага: король каждую зиму жертвовал им по большому дереву с повала на дрова — чтобы в приюте не мерзли. В приютской часовенке ярко горели свечи, пламя свечей подрагивало от сквозняков, бросая отсвет на изображенного на стене святого, на свиток с одинокой бабочкой, прилепившейся с краешку. «Господь утешит Сион…» Печаль Ловела чуть посветлела: что бы ни ждало их после, на краткий миг тут и кров, и тепло, и любовь им — матери и младенцу, рожденному в канун Рождества. И Ловел разволновался не меньше сестер Урсулы и Модлин.

Свечи обычно горели всю ночь, горели пред алтарем и слабо освещали палаты, но свет не доходил в дальний угол, где стояла койка Ника (да и от очага мало тепла доходило), замедлив там шаг, прежде чем открыть дверь аптекарской и улечься на свою скромную постель, Ловел по дыханию мальчика понял, что он не спит и страдает от боли. Только два дня минуло, как «лубок» опять распрямляли — в четвертый раз.

— Не спится? — шепотом спросил Ловел, когда на миг затих храп человека на соседней койке.

— Никогда не засыпаю при этом ветре, — ответил Ник. Он никогда не признавался, если нога болела. — А малец тоже голосистый, да?

Над тяжелым дыханием, храпом спящих, над порывами ветра и резким звуком снежной крупы, бившей по ставням, возносилось тоненькое недовольное блеяние новорожденного младенца.

— Он скоро заснет, — сказал Ловел. — Свет ему странен.

— Боже упаси, я не жалуюсь. В каждом бы приюте под Рождество по мальцу, — сказал Ник.

На другое утро, когда Ловел появился у койки Ника с кувшином масла для растирания, Ник, обыкновенно лежавший все время на спине, закинув руки за голову и глядя в потолочные балки, сидел и обстругивал кусок дерева ножом, недостаточно острым для такого занятия. Одеяло было покрыто щепками, длинными кудрявыми стружками.

— Я мастерю подарок младенцу, — объяснил он, смущаясь. — Может, будет меньше плакать, если тешиться есть чем. Брат Люк мне нашел деревяшку.

— Да только не нож, — сказал Ловел.

— Нет, нож сестра Гертруда дала, он не слишком уж острый.

— Наверное, она думала, тупым тебе труднее отхватить палец. Женский просчет, — заметил Ловел. — Можно взглянуть?

Ник положил вещицу в протянутую руку Ловела.

— Это ягненок, — сказал — на тот случай, если возникнут сомнения.

Но Ловелу не требовалось пояснений. Маленькая незаконченная фигурка была грубой и неуклюжей, хотя — была безошибочной формы. Особенно, что касается длиннющих ягнячьих ног. Ник смог схватить в дереве резвость молоденького ягненка.

— Он еще совсем не законченный, — волнуясь, говорил Ник.

— Вижу. Часто режешь из дерева?

— Да строгаю немножко, так, безделушки. Думаете, мальцу понравится?

— Понравится, я уверен, вот только дай ему подрасти, — Ловел вернул ягненка и принялся закатывать рукава сутаны. — Подождешь — я найду тебе нож получше, а этот вернем на кухню, где ему место.

Ник почти весь день заканчивал своего ягненка, а вечером Ловел отнес его в дальний конец приютской палаты, где лежала женщина, прикрывая рукой крохотного сморщенного младенца.

— Мальчик из другой палаты смастерил вашему малютке игрушку, — сказал он. — Я бы такую сберег.

Женщина взяла маленького, любовно вырезанного ягненка, поглядела, а потом прижала игрушку к лицу и расплакалась.

Ловел решил еще как-нибудь занять Ника, прежде чем тот опять примется глядеть в потолок. Но раз попробовав, Ник уже сам загорелся и назавтра, сидя на краю постели — ему теперь каждый день разрешалось понемногу сидеть, — попросил:

— Брат Ловел, как думаете, смогли бы вы мне на поделки раздобыть у плотников чуток хорошего дерева — ну хоть бука? Что лежать — может, я б смастерил одно-другое для часовенки — так, задаром.

Довел, привязывавший к его ноге «лубок», отвлекся, взглянул на мальчика.

— Задаром? Мы выправим тебе ногу, Ник, но потом твоя очередь показать, на что ты способен.

Ник ответил спокойным взглядом.

— Я знаю. Но я все равно сделаю вам в алтарь канделябр.

И Ловел раздобыл у плотников дерево, а Ник принялся за работу. Сестра Олдис, чаще других подметавшая в палатах, поначалу очень сердилась из-за стружек на полу, но после того, как Ник показал ей свою работу, она, поворчав, согласилась, что такая — ее дополнительных трудов стоит. Ведь канделябр Ник вырезал необычный: это был высокий длиннокрылый ангел с венцом на челе, а углубление для свечи скрывалось меж его сзади сложенных крыльев.

• Предыдущая
• 17/20
• Следующая