ЖИЗНЬ И ВРЕМЯ МИХАЭЛА К. - Кутзее Джон Максвелл - Страница 17

Он полз вниз по склону весь день. Ноги не держали его, в голове стучало, каждый раз. когда он глядел вниз, перед глазами начинало все плыть, и он хватался за землю и выжидал, пока не остановится это кружение. Он добрался до дороги, когда долину окутала тень, а к тому времени, как он вступил в город, угас последний свет. Аромат цветущих деревьев хлынул на него из сада. И голос – он звучал со всех сторон, спокойный ровный голос, тот самый, что он слышал в первый свой день в Принс-Альберте. Он стоял в начале Хай-стриг, среди зеленеющих садов, и как ни вслушивался, не мог различить слов, только далекий монотонный звук, который немного погодя слился с птичьим щебетом в ветвях деревьев, а потом заиграла музыка.

На улицах никого не было. Он пристроился в подъезде у входа в банк, подложил под голову резиновый коврик. Скоро его тело остыло, и он начал дрожать. Он то проваливался в сон, то просыпался, стискивая челюсти от боли в голове. Луч фонарика разбудил его, но ему показалось, что это сон. В ответ на вопросы полицейских он бормотал что-то невнятное, вскрикивал, задыхался. «Нет!… Нет!» – повторял он, словно выкашливая из себя это слово. Ничего не понимая, зажав носы от смрада, который от него исходил, полицейские затолкали его в фургон и отвезли в полицейский участок, где заперли в камеру вместе с пятью другими бродягами; он бредил, его била дрожь.

Утром, когда узников вывели умыться, а потом повели завтракать, К. был в сознании, но стоять не мог. Он извинился перед охранником. «Меня ноги не держат, но это пройдет», – сказал он. Охранник позвал дежурного офицера. Минуту-другую они разглядывали живой скелет, который сидел, привалившись к стенке и скреб голые икры, потом вдвоем подхватили его и вынесли во двор, где он съежился от сияющего солнца; полицейский знаком приказал другому узнику дать ему еду. К. взял тарелку вязкой маисовой каши, но не донес ложку до рта – его начало рвать.

Полицейские никак не могли разобраться, откуда он. Документов при нем не было, даже зеленой карточки. В полицейском протоколе он был записан как «Михаэл Висаги – безработный» и обвинен в том, что без разрешения властей покинул свой административный округ, что у него нет удостоверения личности, что нарушил комендантский час, а также был пьян и ходил по городу в неподобающем виде. Приписав его слабость и бессвязную речь алкогольному отравлению, они оставили его во дворе, а всех других узников снова загнали в камеры; днем К. посадили в полицейский фургон и отвезли в больницу. Там с него сняли всю одежду, и он лежал голый на резиновой подстилке, а молоденькая санитарка мыла и брила его, потом надела на него белую рубаху. Он не испытывал никакого стыда.

– Скажите, пожалуйста, мне всегда хотелось узнать, кто это такой – принц Альберт? – спросил он санитарку. Она вроде бы не услышала его вопроса. – И кто такой принц Альфред? Ведь принц Альфред тоже есть? – Закрыв глаза, он с удовольствием ждал, когда мягкая влажная губка еще раз коснется его лица.

И вот он опять лежит в чистых простынях; поместили его не в главный корпус, а в длинную деревянную, крытую железом пристройку, где были, насколько он видел, только дети и старики. С голых стропил свисали на длинных проводах голые лампочки, они все время раскачивались. От бутыли, установленной на штативе, к его руке тянулась резиновая трубка: краем глаза он при желании мог наблюдать, как час за часом понижается уровень жидкости в бутыли.

Один раз, очнувшись от забытья, он увидел в дверях медсестру и полицейского: они смотрели в его сторону и что-то говорили шепотом. Фуражку полицейский держал под мышкой.

Под вечер в окно заглянуло солнце. На губу ему села муха. Он смахнул ее. Она покружилась у него над головой и снова опустилась на губу. Он смирился: тонкий хоботок принялся обследовать его губу.

Санитар вкатил в палату раздаточный столик с обедом. Все, кроме К., получили подносы. По палате поплыл запах еды, и он почувствовал, как рот его наполняется слюной. В первый раз за долгое время ему захотелось есть. Неужели голод снова затянет его в рабство? Впрочем, это ведь больница, здесь лечат тело, оно здесь вступает в свои права.

Сгустились сумерки, потом наступила темнота. Кто-то включил свет. К. закрыл глаза и заснул. Когда он снова открыл их, свет все еще горел. Потом он стал меркнуть и потух. В четыре окна протянулись лунные полосы. Где-то поблизости глухо стучал мотор. Он заснул.

Утром он позавтракал детской кашкой и молоком, и его не вырвало. Он чувствовал, что ему достанет сил подняться, но стеснялся, покуда не увидел, как какой-то старик, закутавшись в длинный халат поверх пижамы, вышел из палаты. Тогда он встал и походил туда-обратно возле своей койки, чувствуя себя очень неловко в длинной рубахе.

На соседней койке лежал мальчик, вместо одной руки у него была забинтованная культя.

– Что с тобой случилось? – спросил К. Мальчик, не ответив, отвернулся. «Найти бы мне мою одежду – думал К., – и я бы ушел». Но тумбочка возле его койки была пуста. Днем он снова поел.

– Ешь, пока дают, – сказал ему санитар, который привез еду, – еще успеешь наголодаться. – И двинулся дальше, толкая перед собой столик на колесиках.

Странно он это сказал. К. все смотрел на санитара, пока тот объезжал больных с обедом. Почувствовав на себе его взгляд, санитар улыбнулся ему с другого конца палаты загадочной улыбкой, но когда вернулся забрать поднос, ничего больше не сказал.

Солнце напекло железную крышу, и палата превратилась в раскаленную печь. К. лежал, раскинув ноги, и дремал. Очнувшись в очередной раз от забытья, он увидел над собой того же полицейского и ту же медсестру. Он закрыл глаза, а когда снова открыл, их уже не было. Наступила ночь.

Утром за ним пришла сестра и отвела к скамье в коридоре главного здания, где он целый час дожидался своей очереди.

– Как ты себя чувствуешь сегодня? – спросил доктор.

К. замялся, не зная, что сказать, и доктор, не дождавшись ответа, переключился на осмотр. Он велел К. глубоко дышать и прослушал его грудь. Он осмотрел его, нет ли венерического заболевания. Все было закончено в две минуты. Доктор начал что-то писать в коричневом блокноте.

– Ты когда-нибудь обращался к врачам по поводу губы? – спросил он, не переставая писать.

– Нет, – ответил К.

– Тебе могут ее поправить, – сказал доктор, но сам не предложил это сделать.

К. вернулся в палату и лег на свою койку, подложив руки под голову. Сестра принесла ему одежду: белье, защитного цвета рубашку и шорты, все тщательно отглаженное.

– Надевай, – сказала она и перешла к другой койке.

К. сел на койке и надел все это на себя. Шорты были ему велики. Когда он встал, пришлось ухватить их за пояс, чтобы не свалились. И тут он опять увидел в дверях того полицейского.

– Они мне велики, – сказал он сестре. – Дайте мне, пожалуйста, мою собственную одежду.

– Получишь свою одежду на выходе, – ответила сестра.

Полицейский повел его по коридору к столу дежурной и сам забрал сверток в оберточной бумаге. Оба молчали. На стоянке ждала синяя полицейская машина. К., пританцовывая на месте – так жег раскаленный гудрон его босые ступни, – ждал, пока полицейский отопрет заднюю дверцу.

Он думал, что его отвезут обратно в полицейский участок, но вместо этого его провезли через весь город, потом машина тряслась еще километров пять по проселочной дороге и подъехала к лагерю, огороженному посреди пустынного вельда. От своей пещеры в горах К. видел желтый прямоугольник Яккалсдрифа, но принял его за строительную площадку. Ему и в голову не пришло, что это один из трудовых лагерей, что в палатках и в некрашеных деревянных строениях с железными крышами живут люди, а поверх забора в три метра высотой натянута колючая проволока. Поддерживая шорты, он вылез из машины и попал под обстрел любопытствующих взглядов десятков взрослых и детей, облепивших забор по обе стороны от ворот. У входа стояла караулка с крытой верандой, на которой в двух кадках росли два одинаковых серо-зеленых кактуса. На веранде их поджидал толстяк в военной форме. К. узнал синий берет добровольческих отрядов. Сопровождавший К. полицейский поздоровался с толстяком, и они ушли в караулку. К., со свертком под мышкой, остался стоять перед воротами на обозрение толпы. Сначала он смотрел вдаль, потом перевел взгляд на свои ноги; он не знал, какое выражение придать своему лицу.