Художник зыбкого мира - Исигуро Кадзуо - Страница 40

Мацуда не ошибся, говоря, что мерзкий запах исходит из сточных канав. Стоило нам спуститься с моста и оказаться на узеньких улочках квартала, и чудовищная тошнотворная вонь окутала нас со всех сторон, поскольку в этой низине не было и намека на ветерок, способный хоть немного разогнать смрад и смягчить жару. Единственное движение в воздухе вокруг нас создавали мириады неумолчно жужжавших мух. Я снова заметил, что невольно отстаю от размашисто шагавшего Мацуды, но на этот раз у меня не возникло ни малейшего желания попросить его идти немного помедленнее.

По обе стороны от нас виднелось то, что более всего походило на те жалкие лавчонки, что можно встретить на рынке; на самом деле здесь жили люди. От улицы эти жилища отделяла порой лишь тряпичная занавеска. Кое-где на пороге сидели старики, смотревшие на нас с любопытством, но отнюдь не враждебно. Дети и кошки так и сыпались из-под ног в разные стороны. Мы продвигались, лавируя между развешанными на грубых веревках бельем и одеялами, а вокруг орали младенцы, лаяли собаки, непринужденно болтали через улицу, даже, похоже, не отдергивая занавесок, соседи друг с другом. Через какое-то время мне стало казаться, что я вижу только ужасные сточные канавы, тянувшиеся вдоль узких улочек, и полчища мух, висевшие над этими канавами. Я послушно следовал за Мацудой, но отчего-то улицы становились все уже, а расстояние между вонючими канавами все меньше, и мы шли, словно по стволу упавшего дерева, с трудом на нем балансируя. Возможно, впрочем, это мне просто мерещилось.

В итоге мы уперлись в некое подобие двора, вокруг которого толпились лачуги, совершенно перекрывая дальнейший путь. Но Мацуда, указав мне на какую-то щель между двумя хижинами, сквозь которую виднелся неприглядный пустырь, сказал:

– Если мы пройдем вон там, то, срезав угол, выйдем прямо к улице Коганэ.

Во дворе, у прохода, на который указал мне Мацуда, я заметил троих мальчишек, низко склонившихся над чем-то, лежавшим на земле, и тыкавших в этот предмет палками. Когда мы подошли ближе, они разбежались, но далеко не ушли, а кружили рядом, и физиономии у них были весьма недовольные. И хотя на земле я ничего не увидел, что-то в их поведении подсказывало мне: они мучили какое-то животное. Мацуда, похоже, пришел к тому же выводу.

– Ну что ж, чем еще им тут развлекаться, – заметил он.

И я почти сразу выбросил этих мальчишек из головы. А несколько дней спустя эта троица, стоявшая в грязи, размахивая палками и уставившись на нас недовольными рожами, вспомнилась мне, да так ярко, и я решил сделать фигуры этих мальчишек центральными в своей новой картине, которую назвал «Самодовольство». Должен, однако, заметить, что мальчишки на картине, которых видел Черепаха, когда в то утро он рассматривал украдкой мою незаконченную работу, отличались от своих реальных прототипов, по крайней мере, двумя важными вещами. Нет, нищие лачуги, выходившие во двор, получились у меня весьма натурально, да и лохмотья на моих героях тоже, а вот лица у них были иными; они отнюдь не казались такими смущенными и немного виноватыми, как у тех маленьких негодяев, которых мы с Мацудой застигли тогда на месте преступления. Лица мальчишек, изображенных мной на картине, искажало нечто вроде мужественного оскала воинов-самураев, готовых к битве. А потому отнюдь не случайно они застыли, подняв свои палки, как мечи, в классических позах кэндо [10].

А на верхней половине картины, над головами мальчишек, как мог видеть Черепаха, изображение как бы плавно перетекало в другой сюжет: троих хорошо одетых толстяков, удобно устроившихся за столиком в дорогом баре и весело смеющихся. Лица мужчин выглядят типично декадентскими; они, похоже, обмениваются шутками насчет своих любовниц или чего-то в этом роде. Эти два контрастных плана объединены очертаниями береговой линии Японских островов. Внизу справа, у самого края полотна, ярко-красными иероглифами написано слово «Самодовольство», а в левом нижнем углу более мелкими иероглифами – изречение: «Но молодые готовы защищать свое достоинство в борьбе».

Описывая эту свою раннюю и, безусловно, довольно наивную работу, я понимаю, что она в какой-то степени может показаться вам знакомой. Ибо, вполне возможно, вам известна другая моя картина, «Лицом к горизонту», которая в виде эстампов в тридцатые годы получила в нашем городе известность и оказала определенное влияние на умонастроение людей. На самом деле «Лицом к горизонту» – это, по сути, переработка «Самодовольства», хотя и существенно от него отличается, ведь между созданием этих картин прошло немало лет. В более поздней, если помните, также использованы два контрастных образа, перетекающие один в другой и как бы связанные береговой линией Японии; вверху опять изображены трое хорошо одетых мужчин; они совещаются, нервно поглядывая друг на друга в ожидании, кто рискнет проявить инициативу, видимо, в решении важного вопроса. Думаю, нет необходимости напоминать вам, что их лица весьма похожи на лица трех известнейших политиков. Что же касается доминирующего, помещенного в нижней части картины образа, то это уже не прежние трое измученных нищетой мальчишек, а трое солдат с суровыми лицами; двое из них держат винтовки с примкнутыми штыками, а между ними стоит офицер с мечом, которым указывает им путь вперед, на Запад, в Азию. За спиной у солдат уже нет отмеченного нищетой «задника», а развевается военный флаг с восходящим солнцем. Слово «Самодовольство» в нижнем правом углу заменено словами «Лицом к горизонту», а в левом нижнем углу написано: «Хватит трусливой болтовни! Япония должна идти вперед!»

Конечно, если вы в нашем городе недавно, то вполне могли и не видеть этой картины. Хотя вряд ли с моей стороны будет большим преувеличением, если я скажу, что подавляющему большинству тех, кто жил здесь до войны, она наверняка знакома, ибо в свое время ее действительно очень хвалили за энергичную технику и особенно за впечатляющее использование цвета. Но я, разумеется, прекрасно понимаю, что картина «Лицом к горизонту», каковы бы ни были ее художественные достоинства, по своей направленности весьма несовременна. Мало того, я, пожалуй, первым готов признать, что отраженные в ней чувства достойны скорее осуждения. Я не из тех, кто боится признать собственные ошибки, которые некогда считались большими достижениями.

Но я отнюдь не собирался разбирать здесь достоинства и недостатки картины «Лицом к горизонту». Я упомянул о ней только потому, что она, несомненно, тесно связана с той, более ранней моей работой. Ну и еще, наверное, для того, чтобы вам стало ясно, сколь сильное воздействие на всю мою последующую жизнь и карьеру оказало знакомство с Мацудой. Я стал регулярно общаться с ним всего лишь за несколько недель до того знаменательного утра в старой кухне, когда Черепаха совершил свое «открытие». И сам факт, что я упорно продолжал с ним встречаться, свидетельствует о том, сколь притягательными для меня оказались его идеи, ведь сам-то он поначалу мне не слишком нравился. Мало того, на первом этапе наши с ним встречи чаще всего заканчивались жестокими спорами. Я помню, например, как однажды вечером – вскоре после той нашей прогулки через нищий квартал Нисидзуру – мы с ним зашли в какой-то бар в центре города. Я не помню ни названия, ни адреса бара, но сам бар помню отчетливо – темноватый, грязноватый, какие посещают обычно «низы общества». Я почувствовал себя не в своей тарелке, но Мацуду, похоже, там хорошо знали; он поздоровался с какой-то компанией, игравшей в карты, и провел меня к нише, где стоял свободный стол.

Тревога моя, помнится, стала только сильнее, когда, стоило нам сесть, два типа весьма грубой наружности и уже здорово навеселе сунулись, шатаясь, в нашу нишу. Им явно хотелось завязать с нами разговор, но Мацуда без обиняков предложил им Удалиться. Я решил, что теперь-то неприятностей нам точно не избежать, но, видно, было в моем спутнике нечто такое, отчего оба типа, мгновенно утратив былую решимость, молча ретировались.

После этого мы некоторое время спокойно беседовали и пили сакэ, но вскоре опять почему-то взялись задирать друг друга, и я, помнится, в какой-то момент заявил: