Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич - Страница 116
- Предыдущая
- 116/136
- Следующая
— Как тебя зовут? — начал допрашивать Ватац. — Тимпанист? Но это ударник. А тебя? Хорестра? Но это танцовщица. А как собаку звали? Арто? Но это тоже от актеров, «хлеб наш насущный», потому она вас кормит и поит. Видите, ха-ха, я тоже в цирке кое-что понимаю… Так кто вас подослал? Сейчас вас будут бить, и притом очень сильно.
Однако, может быть, истязанием и кончилось все это их приключение, если бы вдруг откуда-то с холмов не заревели бронзовые трубы, что-то сверхъестественное будто обрушилось на голову. В небе уже было светло от рассвета, а по земле неслись апокалиптические всадники, рождая чудовищно длинные тени, ударяли в других всадников, люди, только что испытавшие восторг искусства, изнемогали от ужаса войны. Звенела сталь, леденила кровь, сражение распалось на множество схваток, и везде были кровь и ненависть.
— Пощадите, пощадите! — кричала танцовщица, никто уж не обращал внимания, как она прекрасна в своей набедренной повязке. — Не убивайте его, он же Ангел, вы слышите, он настоящий Ангел!
— Все мы здесь ангелы, — прорычал дука Сампсон. И поскольку Хорестра, вырвавшись, бросилась на грудь своему Тимпанисту, удар его лезвия достался ей, а следующий поверг уже и музыканта.
И обняла она своего суженого и упала с ним на выжженную траву. И по ним промчались сотни подкованных коней, прокатились десятки железных колес — сначала в одну сторону, затем вроде бы в другую.
Все было кончено на Скамандре, когда солнце еще только стало взбираться на крутизну небосвода и проносились стрижи, предвещая после полудня дождь.
Победители Мурзуфл и Канав, убедившись, что пленные надежно охраняются, раненых лечат, мертвых отпевают, поспешили навстречу приближающимся носилкам Враны.
Вране, освежившемуся сном, было уж так легко, что он дерзнул выйти из носилок, опираясь на руки жены.
— Мы велели сложить всех ихних убитых вдоль дороги, — доложил Мурзуфл. — Не изволите ли взглянуть? Вся генеалогия Римской империи, я велел кир Аникуце всех их переписать.
Победители разжигали костры и пировали, благо трофей был богатый — мятежники до этого ограбили всю округу. Увидев любимого своего Врану, да еще рядом с ним Блистательную Звезду, стратиоты и акриты потрясали копьями, благодарили святого Георгия, дарователя побед.
И первым на дороге лежал Ватац, долговязый, как все Комнины, с интеллигентным лицом и жалкой бородкой.
А за ним и Сампсон, сын Манефы Ангелиссы, проклятие застыло на его мертвых устах.
А там, действительно, геральдический ряд — Канта-кузины, Мелиссины, Контостефаны — будто все так и лезли под лезвие… А потом историки скажут, что во всем была виновата какая-то танцовщица, подосланная кем-то, которая их отвлекла…
А вот и она — хрупкая и гибкая, нежная в самой смерти своей, так огорчавшаяся своей белобрысой мастью и слишком тонкими, по ее мнению, ногами.
— Да это же… — ахнула Теотоки. — Это же Эйрини, дочь самого императора! Ой, уколите меня, я просто не верю!
А последним лежал, уже без накладной бороды, Мисси Ангелочек, неудачник в высшей степени. Но обезображен и покрыт грязью он был так, что его никто не узнал.
В Амастриде Дениса ждала торжественная встреча. Меланхолично звонил единственный уцелевший колокол. Царского претора на паперти встретил кир Апокавк, облаченный в простые холщовые ризы. Все знали, что ризы парчовые, золотые он заложил столичным ростовщикам еще после никейской войны, а деньги роздал многочисленным сиротам, вдовам тех, кто не явился из-под стен Никеи.
Перед Денисом торжественно растворились двери храма, и он вступил первым, благочестиво крестя лоб, за ним кир Апокавк с крестом, весь его немногочисленный клир, затем спутники Дениса — Костаки, Ласкарь, усач неугомонный, за ними градоначальство, штаб и весь народ.
Пока шла долгая и утомительная, как долги, и утомительны они в Византии, церковная служба, Денис исподтишка рассматривал росписи в храме. Церковь строилась в свое время из простейшего расчета — вместить всех жителей и беженцев, если вдруг нахлынет враг. И окна были узкие, как бойницы. Солнечный луч прорезал воздушное пространство храма, и в его ослепительном луче сиял на стене безбородый Христос, словно отрок, пасущий курчавых овец, шествовали жены-мироносицы в ярких одеждах синего и красного цвета.
«Когда же написаны эти фрески? — старался представить себе Денис. — По картинкам в истории искусств не позднее чем в четвертом-пятом веке, стиль вроде бы тот… Тогда этой церквушке уже полных семьсот лет!»
В голубых клубах ладана роились солнечные пылинки, время от времени одна какая-нибудь частица вспыхивала особенно ярко. Многоцветные росписи были обезображены сеткой трещин. «И облетает позолота со стен старинных базилик…» — вспомнились Денису отнюдь не византийские стихи. Все разрушается в этой псевдоримской империи, все грозит обвалом — так надо ли теперь это удерживать в состоянии прочности?
Служба отошла, воодушевленный народ запел «Кирие елейсон!». Построились в очередь и пошли за благословением к кир Апокавку. Затем удалялись на улицу, в тень земляничных деревьев.
Денису по чину надлежало подходить ко кресту первым. Но поскольку он уже не сделал этого, он решил дождаться конца. И вдруг увидел Никиту Акомината, историка.
— И вы здесь? — помахал он ему. — Я искренне рад вас видеть…
— Служу императору Андронику Первому, — с некоторой неловкостью отвечал кандидат, будто в чем-то уличенный. — Поехал добровольно, поверите ли?
— Почему же? — улыбнулся Денис. — Знаю, что государь искренне хочет собрать вокруг себя всех чающих благополучия царству. А прежние разногласия… Он выше их!
— Тут и братец мой, — продолжал объяснять Никита. — Знаете, который епископствует в Афинах. Он купил поместьице близ Амастриды, пишет — поезжай, погляди…
И Денису стало понятно — Никита оправдывается перед самим собой. Как получилось, что он, осуждавший авантюризм Комнинов, вдруг поддался в очередную их ловушку?
— Действительно, — рассуждал Никита, — если хочешь служить народу, служи ему не болтовней на пирах.
В таком же духе сказал проповедь и старый отец Апокавк. Он призвал верных повиноваться присланному царем претору Дионисию, как говорится, живота своего не щадя. Никита Акоминат впоследствии точно передал по памяти его прекрасные слова, а мы воспроизводим их сейчас.
— Хвала Андронику, царю римлян, помазаннику Бога! О благодетель бедных, пресекатель неправды, устроитель справедливости, носитель честного суда, мститель за бесчестные обиды! Мы знаем посланного тобою, мы знаем его давно, он наш земляк. Он кроток с бедными, страшен любостяжателям, защитник угнетенных и враг насильников и руки чистые имеет от корысти… Гряди же с миром, царский претор, победа тебе!
— Победа тебе! — ликовал народ. — Тон виктон! Денис подошел за благословением, склонил кудрявую головушку и снова признался, что не крещен.
— Крещение Господне есть таинство, — ответил священник, — знаменующее собою вступление в состав церковного общества. Ему предшествует ряд испытаний в вере и ряд степеней оглашения…
Денис сказал, что завтра, быть может, придется идти в бой, и, прежде чем бросить свою жизнь на весы судьбы, ему хотелось бы все-таки принять святое крещение.
Но кир Апокавк вновь напомнил ему о необходимости сперва очиститься от дурного, испытать свою душу в избранном замысле, утвердить себя в вере. Денис же чувствовал, как против воли растет в нем некое раздражение.
— Крестят же младенцев бессловесных, — привел он довод, — которые еще не в силах сами понять, веруют ли они. — И тут же сообразил, какой это нелепый довод.
— Сказано, — уклончиво ответил кир Апокавк, — мы веруем, но и бес верует и трепещет. Так что дело не в одной только вере… Послушай же, сын мой! Да пребудет Спаситель везде, где будут добрые твои дела и помыслы, Господь с тобой!
И он благословил Дениса широким крестным знамением, Денис склонился поцеловать его благословляющую руку и, видя его слабую старческую кисть, лиловые вены, морщинистую кожу, подумал — о, если б все и всегда целовали руки отцов!
- Предыдущая
- 116/136
- Следующая
