Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич - Страница 136

• Предыдущая
• 136/136

Оставалось распорядиться пленными. Однако исполнить должность палачей никто не вызвался, даже самые закоренелые отводили глаза.

— Послушай, генерал (Сулино прозвище приживалось!), давай простим эту рыжую, они все невольницы. Возьмем ее на корабль!

— Я поеду, поеду, — веселилась прелестница. — Я была такая дура!

— А что же с ним? — все вопрошал мавр, не переставая тыкать кулаком в окаменевшее лицо Валтасара.

— Отпустите его! — простонала Сула. Она уходила, опершись на плечи Соломинки и Цевницы. Удрученный Денис махнул рукою по-русски.

— Помилуй! — буквально завопил Маврозум. — Ты сошел с ума! Да Господь с тобою!

— Вот именно, — с грустью ответил Денис. — Пусть Господь будет с каждым из нас.

И они устремились во тьму, оставив расстригу запертым в чулане.

Денис благополучно доставил маленького Врану из рода Комнинов ко двору их родственницы царицы Тамары Карталинской и Иверийской. Там в тревогах и печали, пестуя второго сына, Давида — от нового брака, — проживала прекрасная царевна Теотоки. Маленький Вороненок, целый и невредимый, да еще веселящийся шуткам пиратов, был введен Денисом в чертоги его родной матери.

Теотоки опустилась на колени и обняла ноги спасителя сына. Денис был удостоен высших почестей Иверийского царства, а его сотоварищи, подобно аргонавтам, вошли в легенду, о них пели песни.

Их быстроходная «Грегора» была объявлена первым военным судном возрождающейся на Востоке империи Великих Комнинов. В Трапезунде, Синопе, Амастриде — везде зрело недовольство, люди жалели, что допустили гнусно расправиться с Андроником, начавшим полезные реформы.

В 1203 году римскому папе удалось, наконец, поднять тугодумное рыцарство на новый крестовый поход. Никому особенно не хотелось проливать кровь ради далекого Иерусалима, который, кстати, был уже вновь захвачен неверными, если в родной Европе или рядом, в Малой Азии, имелось сколько угодно и еретиков, и непокорных, и развлечений, и добычи — все, что нужно для проведения крестового похода.

Четвертый крестовый поход 1203—1204 по христианскому летосчислению был одним из самых многолюдных и кровавых. Правда, короли, в отличие от предыдущих, в нем участвовали слабо, основными закоперщиками там были младшие сыновья герцогов и графов. Им бы лишь захватить какое-нибудь царство, которое плохо лежит.

Плохо лежало Римское царство (ромайкон василейо), или, по-нашему. Византийская империя. Ангелы (не небесные, конечно, а самые что ни на есть земные) сменялись на престоле один за другим — Исаак, за ним Алексей III, затем опять Исаак, за ним новый Алексей. Столица клокотала, сицилийцы хозяйничали в проливах, армия разбегалась по провинциям. В 1204 году Византий пал и был подвергнут невиданному разгрому, который с исключительной силой и горечью описал в своей «Хронике» стареющий уже Никита Акоминат.

А на Востоке взошла звезда Великих Комнинов. Братья Алексей и Давид, опираясь на твердую руку царицы Тамары, своей тетки и покровительницы, воцарились в Трапезунде, и их империя от стен Никеи на Западе доходила до вершин Эрзерума на Востоке. Это их внуки призвали в Европу Тимура, и, если бы не внезапная смерть железного хромца, умершего, кстати, от рук коварной пленницы гречанки, они бы восстановили власть Восточного Рима до самых берегов Атлантики.

Но здесь мы умолкаем. Всем известно наше принципиальное убеждение — не превращать роман, дело Божье, в исторический справочник.

А как же Денис и его палимпсест?

Денис устроил Вороненка и матушку Софию, которую так и принимали за его собственную мать, а также старца Иконома. Старец тот прожил еще аредовы веки и, кстати, основал потом монастырь и ныне существующий в Имерети. Благоустроил и черную Фотинию. Она ухитрилась обвенчаться с Маврозумом одноглазым, вы знаете, какая это была счастливая пара? А проныра Хриса сделалась в Трапезунде придворною дамой и даже вышла замуж за какого-то отставного персидского сатрапа.

Однажды дождливым и туманным утром, когда в этих местах уже не субтропическая зима, хотя еще и не курортное лето, Денис отправился в путь пешком, хотя мог бы взять любую галеру из иверийского флота или, по желанию, конный отряд. Шел себе вдоль широкой луки залива, слушая ропот волн за пеленой тумана. Ветер пел свои вечные песни в лесистых вершинах гор, спешить было некуда, от отправления письма до прибытия его к адресату оставалось еще долгих восемьсот лет.

— Хе-по! — окликнул его пастух с крюкообразным посохом и в вязаной шапочке. Даже похлопал себя по боку, что должно было означать — у меня есть фляжка, заходи, прохожий! Но увидел, что идет человек, погруженный в свои печали, и по врожденной иверийской деликатности не стал настаивать.

Денис отыскал знакомый заливчик в тени склонившихся столетних ив. (Интересно, как они ухитрились сохраниться в этом же месте столетия спустя?) Нашел и горный ручей, который вечно говорит и шепчет и бормочет перед Богом животворную песнь свою. Эргастирий чародея заброшен и покосился, никто не покушался на импозантную развалюху. А они-то там, «наверху», спорили — кто же занимал это строение после чародея?

Денис без труда нашел и заступ и топор, все утро приводил хижину в порядок. Расчистил оконное стекло, которому когда-то дивился, потому что археология утверждает, будто оконное стекло изобретено на триста лет позже. Нашел очаг и горн с поддувалом, даже выкресал огонь, чтобы совсем было по-домашнему. Отпер и заветный чулан, который должны будут раскапывать в день его исчезновения.

Вспомнились ему, конечно, и его боевые археологини, его Афины Паллады, их героическая защита юного начальника и неприятие ими его вольностей, особенно в отношении Русиной Светланы.

Он тщательно уложил, устроил в чуланчике свой палимпсест, прикрыл овечьей шкурой, песочком зачем-то присыпал. Хотя, как знать. Он же профессиональный археолог, гробокопатель, а не археограф, не книгоед. Как знать, может, именно овечья шкура и песок как раз и вредны для восьмисотлетия пергаменной книги?

Сел отдохнуть. По приобретенной уже в Византии привычке отхлебнул из фляжки, притороченной к поясу вместе с мечом-акинаком. День синеглазый все еще торжествовал за оконным стеклом. Хорошо освещались на сводах эргастирия причудливые трапеции и полукружия, которые начертал здесь Сикидит. Однако пора была идти назад, пока не стало смеркаться.

О чем он думал в этот час? О родителях, оставленных в неизмеримой дали? Или о родных и близких, обретенных в отечестве новом? Или о тех, о ком еще надо заботиться, — о матушке Софии, о маленьком Ферруччи? Или о том он думал, как ему предстоит жить впредь?

Мы не знаем этого и уже никогда не узнаем, потому что этого он не описал в своем палимпсесте.

Сквозь журчанье водопада послышалось блеянье коз. Пастух в вязаной шапочке и с крюкоподобным посохом спешил увести свое стадо к ночлегу. Надо было вставать, надо было спешить, вот еще мгновение, вот еще…

И вдруг он ясно различил тихий четкий стук. Он повернул голову к окну, и стук повторился. Там, за стеклом, сидела голубка и стучала клювиком в окно.

• Предыдущая
• 136/136