Рыцарь темного солнца - Вербинина Валерия - Страница 56
- Предыдущая
- 56/75
- Следующая
До Мадленки не сразу дошло, каким тоном произнес он последние слова и что, в сущности, они означают. Конечно, она всегда мечтала: вот наступит такой момент, когда рыцарь, похожий на Тристана, будет признаваться ей в любви, а она станет внимать ему, как прекрасная Изольда (та тоже была рыжая, между прочим!). Но обстоятельства для любовного признания были, черт побери, выбраны явно неподходящие, да и рыцарь – сопливый мальчишка – подкачал. Откровенно говоря, ее могло тронуть признание единственного человека в мире, но Август, увы, не был тем человеком.
– Ты мне в сердце запала, вот что, – объявил Август, ободренный ее молчанием. – Как заноза, понимаешь? Когда я тебя в Каменках увидел в твоем настоящем обличье.
Мадленка почувствовала, как у нее загорелись уши. «Ну да, и сразу же под юбку полез… Тоже мне, шляхтич, князь! Даже Боэмунд не стал меня при всех унижать, хотя и мог бы, с его-то нравом».
– Щека не болит? – сухо спросила она.
Август мучительно покраснел. Царапины на его лице еще не затянулись до конца.
– Я предлагаю тебе помощь, – сказал он, – а тебе бы только посмеяться надо мной… А что, если я всю правду судьям расскажу?
Мало того, что это было по-детски, но еще и совсем некрасиво. Мадленка села в кресло, закинула ногу за ногу и расправила складки юбки на колене.
– Тогда я горло себе перережу, – сказала она самым беспечным тоном. – Думаешь, предпочту гнить заживо в монастырском подземелье? Я не заслужила такого наказания, а на тебе грех будет висеть неискупимый. Вот так-то.
– Ты мне не веришь? – с горечью спросил Август. – Не веришь, что я хочу тебя спасти? Я даже к дяде ходил за тебя хлопотать. Послушай, если ты признаешь, что была не в себе, тебя заставят покаяться в обители, может, год, может, два, а затем я тебя заберу. И монахиням заплачу, конечно, чтобы они над тобой не измывались.
Мадленка содрогнулась. Мысль, что какие-то мерзкие старые монашки вроде выдры Евлалии – упокой, господи, ее душу! – могут еще над ней измываться, показалась ей невыносимой. Где только она не побывала, и ни один человек не посмел оскорблять ее, даже сам великий комтур Конрад фон Эрлингер отнесся к ней уважительно. Ей было искренне жаль Августа. Девушка видела, что он, по-видимому, действительно влюблен в нее и готов на все ради нее, но в то же время презирала его за то, что юноша не верил ей, раз советовал отдаться на милость князя Диковского. В глубине души Изольда отвергла незадачливого Тристана.
– Мои родители не переживут такого позора, – сказала она просто.
– Но у тебя нет другого выхода, – напомнил ей Август.
«Есть, – подумала Мадленка. – Прирезать стражей, снова переодеться мальчиком и бежать под защиту крестоносцев». Если, конечно, они пожелают снова защитить ее. Вот уж большой вопрос!
– Я подумаю, – сказала она. – А ты пока ничего не предпринимай.
Август в нерешительности постоял на месте. Вообще-то он хотел спросить, как она к нему относится и питает ли хоть немного признательности, но Мадленка так поглядела на него, что он заторопился к двери.
Назавтра, в пятницу, тоже не было допроса, и Мадленка воспрянула духом. Она истово помолилась Богородице, чтобы та помогла ей вырваться из ужасного положения, в которое попала, и начала вышивать некоего рыцаря с синими глазами, но потом, испугавшись того, что делает, уничтожила вышивание.
Аббат прислал ей слугу с напоминанием о том, что она не исповедовалась со времени своего прибытия в замок, и Мадленка, воздав должное мудрости одного советчика, предостерегшего ее от всех ловушек, в субботу исповедалась ксендзу Домбровскому. Тот попытался выведать у нее, не согрешила ли она ложью, но Мадленка в ответ только всхлипывала и жаловалась на жестокость людей, перед которыми она ни в чем не провинилась. Когда недовольный ксендз отпустил ей грехи, она чуть не расхохоталась, некстати вспомнив о том, что обозначало слово «исповедь» у крестоносцев. «Боже! Неужели я тоже исповедовалась!» – весело ужаснулась она.
В воскресенье она была у обедни и, так как в прошлый раз раздала бедным все деньги, какие привезла с собой, заняла у Августа несколько серебряных монет, чтобы не обидеть убогих, вид которых любого мог привести в содрогание. Там были безногие и покрытые пестрыми лишаями, совершенно дряхлые старики и слепые, увечные дети и грязные, оборванные женщины; несколько поодаль держались прокаженные, составлявшие особую группу. Они были грязнее и страшнее всех остальных, многие были одеты в балахоны с капюшонами, почти закрывающими изуродованные лица, но Мадленке, самой находящейся в отчаянном положении, все несчастные скорее внушали жалость, чем ужас. Она усвоила, как и все ее современники, что прокаженные – проклятые люди, наказанные страшной болезнью за грехи, чаще всего похоть, что они желают только зла тем, кто не заражен их болезнью, и нередки случаи, когда они нападают на одиноких путников, убивают их, чтобы потешить свою жестокость. Многие ненавидят прокаженных и избегают их пуще чумы. Боэмунд фон Мейссен, как знала Мадленка, и вовсе приказывал убивать их всюду, где они попадутся. Когда он вез Мадленку в Каменки, им на пути попался один такой бедняга, еле-еле волочивший ноги по дороге и не находивший даже сил, чтобы греметь своей трещоткой, возвещавшей о приближении больного. Фон Мейссен изменился в лице и выхватил меч, но Мадленка осмелилась схватить его за руку. Боэмунд был в гневе, что ему посмели перечить, но вмешался Филибер.
– Не понимаю я тебя, – проворчал он. – Не рыцарское дело – марать оружие кровью какого-то бедолаги.
Нехотя Боэмунд вложил меч в ножны.
– У тебя слишком доброе сердце, – бросил он Мадленке. – Берегись: когда-нибудь оно сыграет с тобой дурную шутку и погубит тебя.
Но Мадленка не могла взять в толк, к чему убивать несчастного, почти слепого и с головы до ног покрытого отвратительными пятнами, свидетельствующими о его болезни, дни которого и так сочтены. Она резко упрекнула крестоносца за его жестокость.
– Быть может, он бы обрадовался, если бы я прекратил его муки, – ухмыльнулся в ответ фон Мейссен.
По-своему он, конечно, был прав, но Мадленке претил такой откровенный цинизм, и сегодня, несмотря на лес протянутых к ней клянчащих рук, она подошла именно к прокаженным. Уродливые ссохшиеся ладони, похожие на клешни и дурно пахнущие, с опаской принимали серебряную монету и тотчас торопились спрятать ее подальше. Следующим в веренице убогих стоял человек, когда-то, очевидно, мощного сложения, но сейчас он скрючился в три погибели и трясся мелкой дрожью. Мадленка протянула бедолаге монетку, а тот неожиданно сжал ее запястье. Одновременно из-под обтрепанного капюшона на нее испытующе глянули знакомые синие глаза… Как, как моя Мадленка не завопила от неожиданности в голос – и поныне остается для меня загадкой. Однако она мгновенно определилась, быстро оглянулась – не смотрит ли кто на них – и наклонилась к страдальцу, сунув ему вторую монету.
– Тебя узнают! – яростно шепнула она.
– В этом рубище меня не узнала бы и родная мать, – отозвался крестоносец. – Я был здесь на прошлой неделе тоже, но ты не подошла, а я боялся привлекать твое внимание. Где тебя держат?
– В замке. Вверх по лестнице и налево, потом в конце галереи. Но у двери всегда стоит стража.
– Это уж моя забота. – Он снова согнулся и надвинул капюшон низко на глаза.
Полная тревоги и надежды, Мадленка воротилась в замок. Боэмунд здесь! Что же значит его появление в замке? Любит ли он ее или пришел только затем, что ему приказал великий комтур или кто-то другой из ордена? Но какой же он смелый, дерзкий, находчивый человек! Никогда мямле Августу не сравниться с ним…
Мадленка не покидала своих покоев. Стражи переговаривались у дверей – следовательно, были на месте. Никто, однако, не заходил. Поздно вечером Мадленка отослала служанку и легла спать, не снимая одежды. Она ждала.
Около полуночи в коридоре послышался какой-то шум. Через некоторое время дверь приотворилась, и вошел Боэмунд фон Мейссен. Мадленка быстро поднялась с постели ему навстречу.
- Предыдущая
- 56/75
- Следующая
