Ранний экспресс - Кузьмин Лев Иванович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/13
• Следующая

А вполне бывалый детдомовец, семилетний Степа ответил:

—  Бегали у нас одни такие... Бегали, бегали, да никуда не добежали. То же самое выйдет и у нас...

Думаешь, Гуля слепая? Или Косова слепая? Или другие воспитатели ничего не видят? Да не успеем мы до интернатской калитки домчаться, нас — гоп, стоп — за ушко и на красное солнышко! А еще: если бы я и побежал, то первым делом не в Кыж, а повидаться со Степанычем.

Ответ показался Пашке резонным. Только чуть кольнуло, что детдомовский, деревенский Степа­ныч был для Степы все же первее Русакова, первее Кыжа. Но, слегка пораздумав, Пашка не стал спорить и тут. Степа тем временем внес предложе­ние свое:

—  Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воро­бушка  изловить.   Устроить   где-нибудь   потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе, как чиж, а мне, как цыпленок... Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!

—  С воробьем не получится,— выступил в свою очередь знатоком Пашка.— Воробьи — хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыпленочка заиметь было бы неплохо.

—  Но как?

—  Высидеть самим! — всего лишь иронически

усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыпленочка Степа вот тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.

—  А  что?  Всего   и  надо,—   обрадовался   он,— сбегать на кухню, стибрить сырое яичко!  Запря­тать за теплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птице­фабрике! Степаныч мне об этой фабрике расска­зывал, когда мы наезжали в район.

—  Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси. Не то впопыхах раскокаешь... Скажи тете Поле-поварихе:   живот,   мол,   ослаб.   Она  добрая, она поверит.  Мне  моя  бабушка,  как только  что с животом — первым делом всегда давала сырое яичко... Но, чур, Степа: тайна эта только на двоих! Слово?

—  Слово! — поклялся Степа.

И все же тайна меж них двоих держалась сов­сем недолго.

Когда Степе повезло на кухне, когда они с Паш­кой, натрамбовав за теплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то и тут же на эту свою «птицефабрику» принялись заглядывать беспрерывно.

Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они все отпрашивались из класса выйти: то один поднимал руку, то другой.

Гуля их отпускала, отпускала да наконец спро­сила:

—  У вас — что? Нездоровье какое-нибудь?

И Степа, как тете Поле на кухне, едва было учительнице не брякнул: «Ага! Животы!», но быстро смекнул, что тогда придется шагать с Гулиной запиской в медицинский кабинет, и ответил:

—  Теперь   нездоровье   прошло,   теперь   у   нас только здоровье.

После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.

Но на переменках-то повсюду роились ребя­тишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда кончились все занятия, кончились прргулка и ужин, когда группа мальчиков первого «Б» укла­дывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоевы­вал свою парту, вдруг сказал таким же, как в тот раз, хмурым басом:

—  Калинушкин жил с нами в детском доме вме­сте! Калинушкин приехал с нами сюда в интернат вместе!   Калинушкин всегда был с нами заодно! А теперь? А теперь Калинушкин откололся. Он не только  помог   Зубареву   захватить  парту,   у  него теперь на двоих с Зубаревым спрятан от нас за батарею секрет. ...Этот Зубарь — он такой!  Он со всеми помалкивает, делает вид, что ему никто не нужен,   а  с  Калинушкиным:   ля-ля-ля,  ле-ле-ле! Первосортные притворы оба! Звонка сейчас ника­кого   не   будет,   учительница   не   войдет,   теперь в самый раз в потемках да втихую их обоих отлуп­цевать.

Спальня напряженно замерла. Притихли на своих постелях и Пашка со Степой. Кровати их были рядом, голова к голове. Степа едва слышно прошелестел:

—  Что   делать,   Зубарик?   Ото   всей   кучи   нам нипочем не отбиться, да и у нас,  детдомовских, взаправду всегда все вместе... Теперь, получается, я откололся в самом деле.

Пашка, чувствуя безвыходность положения, шепнул:

—  Что ж... Прикалывайся обратно.

Но тот хмурый мальчик быструю, тихую пере­молвку все равно услышал.

—  Обратно? Это мы еще поглядим.

Тогда Степа вскочил в постели, встал на подушку, чуть не закричал криком:

—  Эх,   вы!   Эх,   вы!   Чуть  что,   так  грозиться! Чуть что, так обижаться! Да если хотите знать, мы старались и для вас.  Ведь цыпленочки-то выве­дутся:   будут   сразу   всем   нам —   как   привет   из нашего детского дома, а Пашке — как привет из Кыжа. Растолкуй им, Пашка, про Кыж! Растолкуй и про алый экспресс, и про Русакова.

И Пашка сначала нехотя, не очень связно, а потом все складней да складней стал рассказы­вать.

И в глухой осенней ночи, в интернатской спальне через напряженный голосок Пашки Зуба­рева почти как наяву зашумели все слышнее кыжские утренние сосны, запел чиж Юлька, за­свистели поезда, и все это еще заманчивей, еще ярче заслонил своей приветной улыбкой пока еще мальчикам неизвестный, но уже ясно, что очень замечательный человек, Русаков.

Тот сердитый мальчик, которого, кстати, и звали-то довольно тоже хмуровато — Федя Туч-кин,— так вот этот Федя Тучкин даже не вытер­пел, перебил Пашку, сказал сам:

—  Да-а...   Твой  Русаков —  человек   отличный! Вот с таким-то человеком я уж дружил бы так дружил!

—  А я и дружил! И дружить еще буду! — бла­годарно, задорней прежнего завелся Пашка.

Когда же он продекламировал песенку Русакова да рассказал про алый экспресс, то мальчикам в спальне всем до единого почудилось, что где-то за бледно-серыми ночными окнами интерната, за сырыми и темными пространствами города им всем что-то очень приветное прокричал летящий впереди этого экспресса электровоз. Им каждому показалось, что это мчит Русаков в алом своем вагоне теперь не только к одному Пашке, а к каждому из них — возбужденных, бессонных и в общем-то еще очень и очень маленьких.

—  Вот   дела   так  дела!   Вот   это   цыплята   так цыплята!    Ну   и   ну! —   восторгнулся   в   полной, наконец, тиши Федя Тучкин. Он-то мигом понял всю связь одного с другим,  он сказал Пашке со Степой:

—  Как хотите, а принимайте с этой ночи в свой секрет и нас!

—  Принимайте! —     заволновались     остальные мальчики.— Мы ваш секрет не выдадим!

Но в любом интернате, в любой школе у ребяти­шек, почти как в армии у солдат, имеется свой безо всяких проводов и приборов телеграф. К началу нового дня, еще спозаранку, про Паш­кин и Степин секрет знали в первом «Б» и все девочки.

И, конечно же, во избежание слез, шума тоже были приняты в секретное общество.

Только девочки не захотели, чтобы цыплят выпарилась лишь одна-единственная пара. Де­вочки сказали:

— Лучше, если пушистики будут у всех!

А когда сказали, то, не задумываясь ни о каких последствиях, тоже зашныряли на кухню.

И вот что они там тете Поле говорили, как ее улещали — это секрет новый. Это секрет девочек.

Но не успел прозвенеть на занятия первый утрен­ний звонок, а в обеих детских спальнях уже гре­лись не за одной, а за каждой батареей, в каждой там теплой хоронушке гладенькие, бело-розовые, с яркими штемпелями на боках яички.

Вот только с уроков секретники, строго преду­прежденные Пашкой и Степой, теперь не отпрашивались.

Каждый секретник проверку своего тайничка оттягивал до перемены. Оттягивал терпеливо. Ну, а терпение это было такое, что на все про­чее не оставалось уже сил.

И опять Гуля недоумевала:

—  Что за чудо? Кого нынче не спрошу — все, как один, отвечают невпопад. Все будто меня даже и не слышат... Что произошло?

И одна девочка, которая, должно быть, любила Гулю крепче всех, заерзала. Сразу видно: решила подняться, решила кое-что Гуле объяс­нить. Возможно, чистую правду.

Тогда Пашка, сам для себя внезапно, вскочил первым:

—  Если что и произошло, то, наверное, погода! Моя   бабушка   в   Кыжу  всегда   говорит:   «Голова тяжелая, никакое дело не спорится — опять эта

• Предыдущая
• 10/13
• Следующая