Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн - Страница 30

• Предыдущая
• 30/67
• Следующая

На следующий день снова орала музыка. Я терпела, покуда могла, потом отправилась качать права. Народу там уже было даже больше, чем вчера, и некоторые, уже меня признав, отпускали разные наглые шуточки, пока я пробивалась через толпу.

Сегодня мне уже было не до вежливости; глянув на владельца фургона, я рявкнула:

— По-моему, мы условились!

Он широко, словно амбарную дверь распахнул, осклабился:

— О чем, мадам?

На эту удочку я теперь не поддалась:

— Нечего делать вид, что не понимаете! Немедленно выключите свою музьжу.

По-прежнему любезно, но с несколько задетым видом после моей яростной атаки он прикрутил радио.

— Что вы, мадам. Я вовсе не хотел вас огорчать. Раз уж мы с вами теперь такие тесные соседи, надо друг к дружке приспосабливаться.

От гнева я даже не сразу уловила тревожный сигнал. Наконец дошло:

— Тесные соседи? Сколько же вы тут еще намерены проторчать?

Он повел плечами.

— Кто знает? — Голос такой бархатный. — Сами понимаете, что такое наш бизнес, мадам. Это вещь непредсказуемая. Сегодня густо, завтра пусто. Как пойдет.

Тревога бахнула набатом, внутри у меня похолодело.

— Ваш фургон стоит в общественном месте, — сухо сказала я. — Полагаю, полиция, если заметит, тотчас вас и турнет.

Парень покачал головой.

— У меня есть разрешение расположиться здесь, на обочине, — кротко сказал он. — Все мои документы в идеальном порядке. — Тут он взглянул на меня с такой вежливо-наглой улыбочкой: — Ваши, надеюсь, тоже?

На моем лице не дрогнул ни один мускул, но внутри я затрепетала, как рыба, выброшенная на берег. Он что-то знал. От этой мысли в голове пошло кругом. Господи, он знает что-то. Я оставила его вопрос без ответа.

— И вот что, — голос у меня держался молодцом, низкий, резкий. Голос женщины, не знающей страха. Сердце в подреберье колотилось все сильней. — Вчера тут мотоциклисты шум учинили. Если еще раз позволите своим дружкам тревожить моих посетителей, я заявлю, что вы нарушаете общественный порядок. Несомненно, в полиции…

— Несомненно, в полиции вам скажут, что виноват не я, а сами мотоциклисты, — как-то даже весело подхватил он. — Послушайте, мадам, я стараюсь, как могу. Но угрозы и обвинения не лучшее решение проблемы.

Я ушла со странным ощущением вины, как будто источник угроз именно я, не он. В ту ночь я то и дело просыпалась, наутро отчитала Прюн за то, что та пролила молоко, а Рикота за то, что играл в футбол у самых грядок. Писташ посмотрела на меня странно — с того самого вечера, когда приходили Янник с Лорой, мы почти не разговаривали — и спросила, здорова ли я.

— Здорова, — быстро ответила я и молча вернулась в кухню.

В последующие дни ситуация заметно ухудшилась. Пару дней музыки слышно не было, затем она возобновилась, и еще громче, чем прежде. Несколько раз наезжала банда мотоциклистов, каждый раз отчаянно ревя моторами при подъезде и при отъезде, неистово носясь по всей округе в погоне друг за дружкой и издавая при этом протяжные улюлюкающие вопли. Кучка посетителей у фургона вовсе не уменьшилась, и с каждым днем я все дольше и дольше подбирала разбросанные жестянки и бумагу по обеим сторонам дороги. Что еще хуже — фургон стал работать и по вечерам, с семи до полуночи — по странному совпадению в часы работы моего кафе, — и я каждый раз вздрагивала при звуке включавшегося генератора, понимая, что моей тихой блинной грозит все более разнузданный уличный разгул. Розовая неоновая надпись над прилавком гласила: «У Люка: Сандвичи, Закуска, Жареная Картошка», и ярмарочные ароматы кипящего масла, пива и жарких сладких вафель наполняли тихий ночной воздух.

Часть моих посетителей выражала недовольство, часть просто перестала приходить. К концу недели семеро моих постоянных клиентов вообще перестали ко мне ходить, а в будни кафе совершенно пустело. В воскресенье приехало было человек десять из Анже, но в тот вечер шум был особенно невыносимый, и они нервно поглядывали на толпу у дороги, где стояли их машины, и под конец уехали, не запросив ни десерт, ни кофе и, что подозрительно, не оставив даже чаевых.

Больше так продолжаться не могло.

В Ле-Лавёз нет полицейского участка, но есть один gendarme,[58] Луи Рамондэн, сынок Франсуа, правда, я особенно с ним дела не имела, потому что он из тех самых семей. Ему уже к сорока, рано женился на девчонке из местных, недавно развелся, внешне похож на своего деда Гийома, того самого, с деревянной ногой. Не хотелось мне с ним сейчас говорить, но все так стремительно рушилось, куда ни кинь — все клин, что в одиночку мне было уже не справиться.

Я рассказала Луи про фургон-закусочную. Про шум, про мусор, про моих посетителей, про мотоциклистов. Он слушал меня снисходительно, как всякий молодой человек старую брюзгу, кивал, улыбался так, что у меня руки чесались стукнуть его по лбу. Потом стал спокойно и весело, как будто имеет дело со старой глухой тетерей, втолковывать, что, мол, пока еще нету такого закона. Что «Сгeре Framboise» стоит на главной дороге. Что с того времени, как я появилась в деревне, уже многое не так, как раньше. Что он может, конечно, поговорить с Люком, владельцем фургона, но и я должна проявить понимание.

Уж я-то поняла. После видала Луи у фургона, уже без формы; он ворковал с хорошенькой девчонкой в белой майке и джинсах. В одной руке держал жестянку с пивом «Стелла», в другой — сахарную вафлю. Насмешливо улыбаясь, взглянул на меня, когда я шла мимо с корзиной за покупками. Но я и бровью не повела. Мне все стало ясно.

Дальше дела в «Сгeре Framboise» пошли хуже некуда. Теперь у меня стало наполовину пусто, даже по субботним вечерам, а на неделе в дневные часы и того пустее. Правда, остался Поль, верный Поль, при своем непременном ежедневном дежурном блюде и demi, и из чистой благодарности за это я стала подавать ему пиво бесплатно, хотя больше одного стакана он никогда не просил.

Моя официантка Лиз сообщила, что Люк остановился в «La Mauvaise Reputation», где по-прежнему сдаются комнаты.

— Не знаю, откуда он, — сказала она. — Кажется, из Анже. Заплатил за три месяца вперед, так что, выходит, скоро отсюда не уберется.

Три месяца! Это же почти до самого декабря. Интересно, так же ли дружно будет валить его клиентура, когда грянет мороз. Для меня холодные месяцы всегда были мертвым сезоном, ко мне мало кто заходил, зимой особо не заработаешь. Теперь, если и дальше так пойдет, я и последних посетителей могу лишиться. Лето — самая лучшая для меня пора, и за солнечные месяцы я обычно умудрялась скопить столько денег, чтоб в достатке прожить до весны. Но в это лето… В такой ситуации, безрадостно признавалась я себе, видно, убытков не избежать. Правда, сколько-то денег у меня было отложено, но ведь надо и Лиз жалованье платить, и в лечебницу для Рен посылать, и скот кормить, и запасы делать, и на топливо, и на прокат техники. И осень на носу, придется подсобников нанимать, им платить, да сборщикам яблок, да Мишелю Уриа за комбайн. Надо бы еще в Анже и зерно продать, и сидр, чтоб хоть как-то перебиться.

Все равно, похоже, придется круто. Тщетно я колдовала с цифрами, прикидывала. Даже с внуками перестала возиться и впервые пожалела, что Писташ приехала ко мне в это лето. Она пожила еще недельку и уехала, забрав Прюн и Рикота, и в глазах ее я читала, что веду себя неразумно. Но я не сумела найти в себе тепла, чтобы открыть ей все, что у меня на душе. Вместо нежных чувств к дочери внутри у меня засело что-то жесткое, холодное, твердое и сухое, как плодовая косточка. Когда мы прощались, я порывисто ее обняла и отвернулась, не проронив ни слезинки. Прюн подарила мне охапку цветов, которые собрала на лугу, и меня вдруг обуял дикий страх. Я поняла, что стала такая же, как моя мать. Внешне суровая, бесстрастная, тайно полная страхов и тревоги. Мне хотелось протянуть руки к дочери, объяснить, что она тут совершенно ни при чем, но почему-то никак не получалось. Мы воспитаны скрывать от всех свои чувства. Эту привычку не так-то просто переломить.

• Предыдущая
• 30/67
• Следующая